Дневник. 1918-1924

Александра Павловна вчера обедала у Тройницких, всех возмутила своим обращением с Тасей. Она при всех грубо ее высмеивает, и вообще тончик у нее озлобленный в отношении всего здешнего.

Явился и Хохлов и усердно поддерживал свою тещу (Кока говорит, что Хохлов сейчас грубо подмазывается к главрежу). По сведениям Тройницкого из Сорабиса, Зубова удаляют из его института и вместо него будет посажен…

Исаков! И этот идиот Тройницкий в своей злобе к Валечке этому радуется! Даже так и выразился Наумову. Тот же Сергей Николаевич специально туда сегодня пошел, чтобы насолить Л.А.Ильину. О, как прав был Врангель, назвав его Собакевичем. И как путает представление о нем вся его декоративность: борода, прямой рост, великолепие осанки. В общем же, как послушаешь таких самодовольных фразеров, так хочется плюнуть на все и бежать! Но меня он любит и опекает… Еще меня бесит Тройницкий своим культом Марра, которого он сам же все время высмеивает и провоцирует на всякие глупости. Батеньки! Кавказец, помешанный на будто бы сравнительном языкознании, давшем простор фантазированию, имеющему видимость (чисто мольеровской) научности, необычайно легко поддается на эти провокации и по поводу одного слова, а иногда и звука, готов пуститься в дьявольские дебри и жонглировать и богословием, и философией, и естественными науками, и этнографией. Я убежден, что во всем он чистейший дилетант, а местами и не без шарлатанизма. С упоением говорил о международном значении культа св. духа и т. д. И все это по поводу плохо расслышанного им шутливого замечания Тройницкого.

Вечером мы все у Добычиной. Освещение как днем. Масса гостей. Данино рождение. Хозяйка вся радостная, вся светилась, в какой-то белой распашонке с голыми руками, бурливая, крикливая, неистовая. Ужин и выпивка не слишком и черт знает как собранные, но радушия — хоть отбавляй… Меня она познакомила с новым меценатом г-ном Гецем. Разумеется, еврей, но тихий, видимо, не глупый, вовсе не инженер, а кондитер, заведующий фабриками Ландрина «Пекарь». Собирает живопись и эротику. Надежда Евсеевна чуть было все не испортила (и меня не взбесила), когда стала мне снова навязывать уплату дровами и всякой натурой. Но я остался на своем — на требовании денег, и, кажется, он собирается взять не только те двенадцать Версалей, которые у нее на комиссии, но и те, которые он еще не видел (надо будет их сильно раскрасить). За ужином я сидел между хозяйкой дома и Каратыгиным. Вячеслав Гаврилович заседает теперь в тройке КУБУ вместе с Исаковым и Гайдебуровым. К первому не питает никакого доверия.

Браз под музыку, ноты которой он притащил с собой, вместе с Бразихой демонстрировал модные танцы, коими они выучились в Берлине. Надо видеть серьезность, с которой они священнодействовали, что, впрочем, вовсе не отменяет у этого упражнения его ультранеприличный характер. Точь-в-точь наши прародители во время грехопадения, и у Лолы как следует застылое и «еретическое» обостренное сосредоточенное лицо. При этом беспредельное самодовольство.

Возвращались вместе домой (часов около 3-х), он мне все время хвастал, что он-де был всегда отличным танцором, но от старых танцев у него кружилась голова, а вот эти ему очень по душе, и он им в совершенстве выучился очень быстро. Однако фокстрот и танго у них не вышли. Тут же во второй паре летал и семенил ногами Бушенчик, но Бразу, видимо, эта несерьезная конкуренция не нравилась.

Утром был у меня Володя Фролов. Он восторженно рассказывал о деятельности пылкого энтузиаста Прокофьева, обновившего Радищевский музей. Из Володиной затеи превратить Сапожниковский дом в Астрахани в музей ничего не вышло, ибо того купца, который должен был его субсидировать, расстреляли, да и семейный дом сейчас совсем разорен и запущен. Промыслы по-прежнему в руках правительства, которое их эксплуатирует вовсю и наперекор мудрым правилам, выработанным вековым опытом, и все же они не получают и одной четверти выручки. Ужасный трепотаж вокруг.

Тройницкий рассказал еще сегодня о том, что Воейков как-то в прошлом году вдруг высказал сомнение: убиты ли все великие княжны, и даже уверял, что Анастасия Николаевна целый год укрывалась в Москве, власти это знали, но не могли ее найти. А потом арестовали, но что с ней сделалось, неизвестно. Странно, что это говорит человек, считающийся подписавшим смертный приговор Николаю II. Или это пустое и немного полоумное (чисто расейское) краснобайство!

Акица очень обеспокоена за дом вследствие истории Тони с Руфом. Как бы последнего не притянули по ее доносу. Все какие-то истории с вывозом мебели бывшего правления механических заводов.

Суббота, 21 июля

Солнечный день. Западный ветер. Удивительные облака.

Только сегодня узнали о смерти Володи, случившейся вчера в Крестовоздвиженской больнице. Водянка все же задушила. Мой лучший друг отрочества, компаньон всех шалостей и выдуманных затей, начиная от неосуществившегося, но столь подробно обсуждавшегося путешествия на лодке по всем водным системам до самой Астрахани и кончая грандиозной постановкой «Дочери Фараона» в моем кукольном театре. Этой дружбой, в сущности, я обязан и своим сближением с Акицей. Наш первый период романа протекал одновременно с его романом с подругой Акицы — Лизой… И вот странно: сейчас не чувствую никакого огорчения. Ходят слухи, что его доконала дочь Варя, ушедшая из дома, бросив своего полуслепого (от войны) мужа и маленькую девочку с тем, чтобы последовать за своим любовником — жестоким коммунистом. Завтра похороны. Не очень приятная перспектива такого смотра родственников. Иначе говоря, людей, якобы тебя близко знающих, недоброжелательных и, в сущности, совершенно чуждых.

Раскраска «Бассейна Бахуса». Весь день потерял в Акцентре. Пошел просить Скородумова о том, чтобы он поговорил по телефону с Кристи о моем таможенном недоразумении. Еще вчера Кристи прислал выписку из добавочного постановления Совнаркома (или ВЦИКа, или чего-нибудь другого Верховного), согласно которому художнику не надо платить пошлину за свои произведения. Кристи ее прислал, считая, что тем самым я уже освобождаюсь от пошлин. Однако, по-моему, в этом же постановлении три слова меняют суть дела: «едущие по командировкам комитета последнего». И вот я хотел, чтобы были получены еще разъяснения, и предпринять необходимые соответствующие шаги.

Бывающий по средам и субботам в Акцентре представитель таможни любезный товарищу Богушевский подтвердил, что я освобожден, и мне тут же приготовил какую-то бумажку, изложив в ней мой список (еще один экземпляр здесь оставил), наклеил на 69 коп. марок, и я, ликующий, полетел в таможенный округ на Михайловой улице к товарищу Ярмоловскому за визой. Возможность отплытия сразу придвинулась: я еще поеду с Тройницким в будущий четверг. И вдруг горькое разочарование. Надменный поляк товарищ Ярмоловский, когда дело, после ряда польских оптантов, у которых были бесконечные списки вывозимых ими вещей, дошло до меня, только взглянув на бумагу, презрительно ее отверг: «Это в Москву, это не сюда». Я попробовал было сослаться на авторитет товарища Богушевского, но это только его раздражило: «Вы русский гражданин или вы оптант?» — «Я русский гражданин». — «В таком случае мы здесь ничего не можем сделать, это подлежит ведению Москвы». Пришлось вернуться в Акцентр, но тут в течение 1,5 часа началась потеха. Товарищ Богушевский, не пожелав согласиться с товарищем Ярмоловским, решил познакомиться с точным текстом присланной Кристи бумажкой. И вот сколько ее ни искали, как друг другу ни объясняли и ни грозили, как ни рылись даже в ящиках уехавшего на дачу Миклашевского, бумажку все же не нашли. Дело дошло до общей ссоры и до скандала. Вспоминаю, что копия с этой выписки была вчера послана в Эрмитаж. По телефону прошу Суслова ее найти и мне прочесть, но и копия не находится, ее-де унес к себе А.Н.Макаров, ушедший вместе с директором в обход по Зимнему дворцу. Проходит еще три четверти часа в поисках Макарова. Я, наконец, ухожу и только позднее узнаю, что бумажка нашлась у Тройницкого, но уже слишком поздно, и Богушевский ее не дождался. Нет, в четверг не уехать! Теперь вся надежда на то, что Скородумов завтра переговорит с Кристи по телефону и авось он в понедельник выправит мне командировку. По-видимому, и во вторник я ее не получу… Но что за извод нервов для того, чтобы провезти свои собственные вещи! Вот когда чувствуешь себя государственным крепостным…

На заседание (с А.Н.Боткиной, посвященное изданию собрания Сергея Сергеевича) я не в состоянии идти, и с Бушеном на двух трамваях отправляюсь домой. У Тони смущенный вид, и она мне рассказывает о том, что происходило с ней на Гороховой. К ночи разразился страшный скандал во дворе. Подвыпивший Руф решил провести фронтальную атаку и отказался впустить в дом Тониного «настоящего мужа»… Который? Одно время был председателем в пресловутом правлении «Точной механики». Так и не впустил.

Крик стоял на весь дом: «Я не позволю устроить бордель из нашего дома!» — орал Руф. Также и ее полюбовник, которого не сразу удалось спровадить за ворота; осыпали его ужасными ругательствами, грозили судом и расстрелом, разоблачениями какой-то странной вещи в отношении вывоза мебели правления и т. д. В качестве «военной связи» каталась взад и вперед по лестницам жена дворника Дуня, державшая всех в курсе последних новостей.

Приходил Тубянский, но я его не в силах был принять из-за своих нервов. К чаю Эрнст и Миклашевский. Последний мечтает удрать за границу, где у него в Белграде родной отец. Но как ему, военнообязанному, убыть? По уходе гостей составлял опись отборной папки.

В Акцентре встретил сегодня Павлика Шереметева. Несчастный ходит туда, чтобы выклянчить свои этюдики, застрявшие во дворце на Фонтанке, и какой-то сундук с бельем и с «тертым смокингом». Но Етманов, как Павлик его назвал, был до сих пор непреклонен: «Это теперь все государственное», — и никаких. Наконец сегодня Момону удалось ублажить нашего генерала (он ему импонирует своим элегантным подхалимством царедворца и подлинной деловитостью), и милостиво Етманов разрешил этюды. Но более ни за что, тут-де замешано ГПУ. И Брюс, и Бенуа, и Деникин, и Шереметев благородный! Стоптанные сапоги, старенький костюмчик и главное — тон. И уже непременно по-русски нужно еще оправдыватьсвоего утеснителя: «Он-де, по-моему, прав, я-де его понимаю!» А тут же П.Д. очень обеспокоен, как бы получить золотые ключи от Риги, с большим трудом добытые Тройницким из Госхрана, в Шереметевский дворец, а также все лучшее из дома АД.Шереметева. Живут они в Москве друг на дружке, ужасно тесно, но массу хороших вещей им удалось сохранить за собой. Сам он больше живет в Остафьево, где у него масса прекрасного. Да еще сильно похож на государя, и даже брови стали расти такими же пучками, как у Николая II.

Воскресенье, 22 июля

Чудный день. Кончаю «Пирамиду под снегом» и начинаю «Вечер у философов». Конверт с адресом рукой Валечки, а внутри — одни лишь вырезки газет, рассказывающие о каком-то грандиозном празднестве с балетом, устроенном Дягилевым в Версале. Почему-то меня это очень огорчило. Вторжение в мою атмосферу. Да и в отсутствии препроводимого письма усматриваю в Валечке удавшееся желание уколоть. Да и наверное испортил то, что я мог бы сделать действительно хорошо. Зачем не подождали меня? Но еще более злит тон самих заметок — так и пахнут Парижем, эстетической пошлятиной из «Комеди» (одно название!), «Фигаро», «Эхо Парижа». Я это ужасно перерос. Впрочем, я никогда не мог и прежде без омерзения читать и слушать, а теперь это будет уже прямо тошнотворно!