Дневник. 1918-1924

Мотя вернулась с вечерней прогулки с подругами. Никакой иллюминации нет, лишь одно из военных судов разукрашено фонарями. Не слышно что-то и залпов фейерверка.

Позднее узнал, что был неточно информирован. Невский представлял грандиозное зрелище, так как был во всю длину переполнен народом. Через толпу, которая шествовала, депутации заводов, со знаменами, женщины в красных платках, ряд колесниц изображали те или иные заводы (одна — башню-водокачку), другие политические аллегории. На двух покачивался повещенный Пуанкаре, на одном ехали в сюртуках и цилиндрах представители капитализма, которые, поравнявшись с Казанским собором, сняли свои цилиндры, неистово крестились, мол, капитал в союзе с богом. Виденная мною «калоша» была тоже аллегорией, и в ней сидели (по близорукости я не разглядел) не власти из «Треугольника», а «старый строй» и опять Пуанкаре, Керзон, Муссолини и прочие враги Советской России.

Среда, 2 мая

Звонил по телефону В.А.Мухин, что-де намерен мне передать что-то таинственное от дамы из Царского Села. Я сейчас же сообразил, что это провокация (такие подозрения — общая болезнь в России), и убыл от его визита в Эрмитаж, но он туда за мной последовал. Все объяснилось очень просто: дама — вдова адмирала Небольсина, а таинственное дело — желание получить от меня удостоверение, что принадлежащий ей этюд двух голов фарисеев действительно работа А. Иванова. В удостоверении я отказал (хотя и было неловко сделать это в отношении к даме, которая мне когда-то поднесла две акварели моего отца), но подтвердил при виде картины мое убеждение, что это работа (мало приятная) Иванова. Напротив, Яремич назвал этюд «копиухой». Но он не прав. От Липгардта получил в подарок четыре его рисунка пером — очень мастерски сделанные. Из Эрмитажа в Контору театров, где мне набралось жалованья целых 750 руб. Это очень кстати ввиду предстоящих трат по случаю празднования послезавтра моего рождения (но, о ужас, придется и купить дрова, довольствоваться хватит до самого месяца. Четыре сажени уже вышли. Ужас и то, что за электричество в этом месяце пришлось заплатить 7 руб. золотом, то есть 320 руб.!). Затем к Юрьеву, и поболтали с ним о репертуаре будущего года. Я остановил свой выбор (без большого убеждения) на «Соперницах» Шеридана (можно сделать веселый, искрящийся и остро живописный спектакль). Он его признал тяготеющим к французской ложноклассической трагедии. Но при всем моем уважении к Корнелю и Расину у меня не хватило мужества за них взяться. Видимо, ничего живого у меня не выйдет. Так ничего не решили.

Вечером Юрьев был на «Турандот», и актеры ему сделали там импровизированную овацию. Убеждал я еще Юрьева использовать пока еще возможно Кустодиева для Островского. Но он в ответ плел какую-то ерунду, что-де у Кустодиева «слишком Островский», а нужно раскопать суть самой сути, выявить душу, а поэтому он чуть не сдал Островского Раппопорту. Впрочем, в конце беседы он заколебался. Вечер мы провели у Коки по случаю дня его рождения. Пришедшие ко мне музицировать Асафьев и Гаук (последний в самых нежных отношениях с Алябьевым), — мило согласились присоединиться к нам, были угощаемы всякими сластями (о, горе, половина этих фруктов — ровно на 60 миллионов — сожрала паршивая Кокина собачонка Карлуша, к тому же внизу гадящая) и, в свою очередь, усладили нас превосходным исполнением шотландской симфонии Мендельсона (отличное начало, дивное скерцо, эффектный конец в виде гимна) и плохо мне знакомой, но восхитившей всех нас Первой симфонией Чайковского. Поиграла и Марочка, но немного, Прокофьева. Последний лично окончательно восстановил Асафьева против себя своим дурацким письмом, в котором он продолжает негодовать на пропажу своих рукописей, винит в этом всех и ругает ругмя советскую власть. Асафьев в ужасе.

Сегодня отчаянная погода: то дождь, то мокрый снег. Холод, мразь. Мотя испекла чудесный крендель и провозилась над ним полночи, а в благодарность получила лишь какие-то попреки и раздражительно-барские понукания. Она даже плакала. Это становится противно. Лучше ей просто уйти, но она слишком, несмотря ни на что, к нам привязана. Меня этот стиль в отношении ее изводит. Продолжаю считать инициатором его, главным образом, Юрия.

За обедом приходил прощаться Добужинский.

Четверг, 3 мая

Яркое солнце, но сильная стужа. Идет ладожский лед. Вожусь с «Курицей». Мучительно сочиняю по-французски «Письмо Репмо».

С 11 ч. в Александринке для репетиции сцен маркизы А.П.Есипович, на которой остановился выбор Юрьева (а как же с подругой Кузмина-Кронштадского?). От Стипа узнал, что его уже выжили из Строгановского дворца. Е. — актриса довольно тонкая и, пожалуй, с успехом заменит двух других. А.А. Усачев всем и каждому рассказывает, как он разрыдался в АРА, куда явился благодарить за clothing, до того растрогал царящий там европейский дух и в частности вежливое обращение г-на Свана.

Придя домой, спал и читал бесконечную, но местами забавную пьесу Шницлера Der junge Medardus (война 1809 г.) — сильные настроения патриотических и обывательских претендентов на французский престол.

В доме тяжелое настроение.

В 6 часов к Тройницкому за Стипом, и с ними к новому меценату, откопанному Алещей Павловым, инженеру при заводе Торнтона И.И.Изюмову на обед. Признаюсь, у меня были виды на то, чтобы он купил у меня Мольеровский спектакль (декорации). Его торгует при посредстве П.К.Сте-панов и монтировочная часть Актеатров в лице Янишевского. У монтировочной части завелись какие-то «свои» кредиты от проката костюмов, а также восковых свиней Обера, дабы выручить Наталью Францевну, которой надо платить за квартиру на Зеленина и вывезти оттуда (ломаные) гипсы Обера. Но и отдельно не пришлось затронуть эти темы, так как г-н Изюмов — рослый курносый мужчина с круглым бритым лицом — весь поглощен покупками у дуры Е.М.Боткиной, которая уже многое продала за бесценок мошеннику Томону, водящему ее за нос и до сих пор тянущему выплату, но у которой все же немало и осталось. Изюмову уже удалось у нее приобрести на черном рынке пределлу (со св. Кларой на коленях перед Богородицей) начала XV века и больший двухъярусный ретабль, стоявший у окна. Кроме того, она ему уступила и знаменитый стол, и ковер с него, и оба бразеро, и много другого. Все это продает с невероятными фокусами, но все же крайне невыгодно для себя. Все наши со Степаном бескорыстные советы пропали даром. Более всего у себя она ценит какие-то кровати и две кареты!

Изюмов уже собирается купить одну из них и выклянчить «в придачу» Пинтуриккио, который оказался здесь, а не за границей. Кроме того, едва ли Изюмов купит у меня что-либо потому, что у него уже масса моих вещей (и даже подделка — вероятно, Бродского — одной иллюстрации к «Пиковой даме»), да и собирается он купить у какого-то

Фролова всю мою «Пиковую даму». Из имеющихся у него моих вещей я нашел сносными лишь костюмы (не все) к «Петрушке» (от Ефимова). Зато скандально плох весь «Версаль» — это то, что я мастерил в холод и в голод на Васильевском острове, поставляя их для Добычинских клиентов. Такие вещи компрометируют, и меня они удручили. Из русских художников у Изюмова фигурирует Рерих («Три радости», так что ли?), Б.Григорьев, Б.Кустодиев, Бродский, Судейкин. Из стариков интересны: гладкоэмалево писанная «Юдифь», которую я сгоряча принял за повторение «Артемизии» Джентилески, но потом лишь показалось, что это не что иное и более раннее — «Олоферн ревет благим матом» и очень красивая «Блудная жена» — раз та картина, на фоне которой Серовым изображена О.Орлова, которая считалась Солименой. Сейчас, скорее, согласен видеть в ней работу венецианца XVII в., ну, скажем, того же Дзанки. Очень заинтересовал меня фаянсовый кубок с тремя ангелами, держащими гербы. Я определил его как негритянскую или, во всяком случае, колониальную работу с переплетением элементов местного и европейского происхождения (эпоха: начало XVI века). В коллекции (роскошно расположенной в ряде комнат), много и подделок, особенно среди эмалей и серебра. Собирает Изюмов всего два с половиной года. Обед был скромный, но с вином.

Алеша Павлов проводил меня до дому. У него сияющая рожица. Вчера утром он сделался счастливым отцом младенца мужского пола. Свою Шурочку он обожает.

На «Мещанина» я уже не попал. Свое место я дал брату.

Кошечку Мурочку взял сегодня Воинов. Тетя Леля снова уже обнаруживает признаки «гуляния». Это какая-то Мессалина!

Пятница, 4 мая

День моего рождения. Мне пятьдесят три года. Нынче я себя чувствую более усталым, разбитым и удрученным, нежели за все эти годы. Такое ощущение, точно что-то нависло над головой. И ужасно многое надоело. В сущности, все. Хотелось бы куда-нибудь удрать, а лучше всего одному (но, Боже, ведь я себя знаю; после первых же трех дней непреодолимо потянуло бы к Акице!), а может быть, еще лучше было бы просто покинуть сей белый (постепенно для меня превращающийся в серый) свет. И когда теперь мне что-либо квазиугрожает в этом смысле (например, прогрохотавший мимо автомобиль), то я не пугаюсь, и где-то в глубинах моего сознания даже появляется род надежды, авось это конец!

В соответствии с таким настроением я и ощутил сегодняшний праздник. Вечером привалило человек сорок гостей, незваных, но милых, близких. Я беседовал, улыбался, угощал, но одна мысль меня не покидала все время: да когда же вы все уйдете! И, странное дело, еще менее всего я страдал, беседуя на каком-то интереснейшем языке (ибо шепелявившего английского я не понимаю) с Реншау, явившегося с мадам Кеней. Может быть, это потому, что он как-никак иностранец и обороты его мысли менее ожидаемы, нежели все слова моих друзей, начиная с вольтерьянца Степана и кончая милым, наивным Верейским.

Ушли гости не поздно, около полуночи. Угощение было очень парадное. Акица превзошла себя в пирогах: бисквит с абрикосами и еще какие-то, из которых я не попробовал ни кусочка. В качестве питья давали чай и глинтвейн (сам купил сегодня в казенном магазине две бутылки красного за 90 руб.). Я получил несколько подарков: лучший от Эрнста — «Цепной мост» в Москве — акварель 1839 г., а еще более поразительный от Татана — акварель (sic!) на корзинах с цветами, сделанную под руководством, но без помощи мамаши. Он сам был вне себя от счастья, что это ему так удалось. Кроме того, Альберт подарил мне очень милую акварель «Корейская деревня», Леонтий прислал со своими (самому ему нездоровится) акварель «Конюшня». Юрий поднес приятный этюд-акварель «Букет жасмина». Кроме того, истинным и приятным сюрпризом было то, что он внес в нашу опустевшую кассу 2 миллиарда. Прислал и Клячко (после напоминания) 1100 руб. за «Радугу». Атя — один из рисунков ее детской книжки, Тася — конфеты, Нотгафт (не явился из-за флюса) — чудесный пирог с фруктами, Верейский — две свои деревянные гравюры, Леша Келлер — серию новых стереоскопов и портрет Панчулидзева, Стип — книжку с индусскими костюмами из слюды.

К обеду (с чудесным паштетом) были Альберт с Аликом, незваные, как всегда, Нина Жук, Кока (Марочка пела с Михайловой), Тася. Покушали паштета и Добужинский, сопровождаемый Милашевским, пришедший прощаться. Добужинские завтра едут. Он совсем осовел от сыскных последних работ, от хлопот и отчасти от тревоги, как бы не распечатали его пакеты на границе. А ведь в них тайком положены какие-то нужные пустяки — записные книжки. Пришлось ему и Елизавете Осиповне «прививать» себе холеру, а также оспу, но это обошлось очень просто — ничего им не прививали, а за мелкую мзду доктор выдал или составил сертификат. Простились мы очень трогательно. Теперь я ему ужасно завидую. Дал ему поручение напомнить о себе Аргутону и Сереже, который как раз заканчивает успешный сезон в Монте-Карло и собирается в Париж на восемь спектаклей.