Дневник
Шрифт:
Тщеславие! Тщеславие! Тщеславие!
Начало и конец всего, вечная и единственная причина всего.
Что не произведено тщеславием, произведено страстями.
Страсти и тщеславие – вот единственные владыки мира!
Четверг, 6 апреля. Я пришла к своему дневнику, прося его облегчить мою пустую, грустную, жаждущую, завидующую, несчастную душу.
Да, со всеми моими стремлениями, со всеми моими громадными желаниями и моей лихорадочной жизнью – я вечно и везде останавливаюсь, как конь, сдерживаемый удилами. Он бесится, он становится на дыбы, он весь в мыле, но он стоит!
Пятница, 7
Мне всегда причиняет невероятную боль мысль, что человек, который мне нравится, может не любить меня.
Пьетро не пришел; только сегодня вечером он должен был выйти из монастыря. Я видела и его брата – этого лицемерного причетника Павла А. Что за мелкое плоское существо: маленький, черный, желтый, гаденький, лицемерный иезуит!
Если все это дело с монастырем – правда, он должен знать его, и как он должен смеяться со своим ехидным видом, как он должен рассказывать об этом своим друзьям! Петр и Павел терпеть не могут друг друга.
Воскресенье, 9 апреля. С горячей верой, растроганным сердцем и размягченной душой я исповедывалась и причастилась. Мама и Дина тоже, потом мы прослушали обедню, я прислушивалась к каждому слову и молилась.
Не возмутительно ли это – чувствовать себя подчиненной какой-то власти, неизвестной, но непреодолимой! Я говорю о власти, отнявшей у меня Пьетро. Для кардинала нет ничего невозможного, когда дело касается какого-нибудь приказания духовенству. Власть духовенства огромна, и нет возможности проникнуть в их тайные козни.
Остается удивляться, бояться их и преклоняться! Стоит прочесть историю народов, чтобы заметить их влияние во всех исторических событиях. Их виды на все так обширны, что для неопытного наблюдателя они стушевываются, расплываются в неопределенном.
С самого начала мира во всех странах им принадлежала высшая власть – явно или скрытно.
Нет, послушайте, это было бы слишком, если бы так вдруг у нас отняли Пьетро – навсегда! Он не может не вернуться в Рим, он так уверял, что вернется!
Неужели же он ничего не делает, чтобы вернуться? Неужели он не ломает все вокруг? Неужели он не кричит?
Боже мой! Я исповедывалась и получила отпущение, и уже сержусь до бешенства!
Известное количество грехов также необходимо человеку, как известное количество воздуха, чтобы жить.
Зачем люди точно привязаны к земле? Тяжесть, лежащая у них на совести, притягивает их к земле! Если бы совесть их была чиста, они были бы слишком легки и понеслись бы в небеса… как красные воздушные шары.
Вот странная теория. Ну, что ж за беда! А Пьетро все не приходит.
Но ведь я же не люблю его! Я хочу быть рассудительной, спокойной и… не могу.
Это благословенье и портрет папы принесли мне несчастье.
Говорят, что он приносит несчастье.
В груди моей – какое-то стесненье, у меня красные ногти, и я кашляю.
Ничего не может быть ужаснее, как не быть в состоянии молиться. Молитва – единственное утешение для тех, кто не может действовать. Я молюсь, но не верю. Это ужасно. Это не моя вина.
Среда, 12 апреля. Всю эту ночь
я видела его во сне. Он уверял меня, что правда был в монастыре.Наши укладываются, сегодня вечером мы едем в Неаполь. Я терпеть не могу уезжать.
Когда же я буду иметь счастье жить постоянно в одном и том же городе? Видеть постоянно одно и то же общество и время от времени путешествовать, чтобы освежиться.
Я хотела бы жить, любить и умереть в Риме. Нет – я хотела бы жить, где мне будет хорошо, любить везде и умереть… нигде.
Однако я люблю итальянскую жизнь, т. е. римскую, хотела я сказать: на ней еще лежит некоторый легкий отпечаток древнего великолепия.
Очень часто составляют совершенно ложное понятие об Италии и итальянцах. Их воображают бедными, какими-то подкупными – в полном падении. На самом деле – совершенно обратное. Очень редко в других странах можно встретить такие богатые семьи и дома, содержащиеся с такой роскошью. Я говорю, разумеется, об аристократии.
Рим во время господства пап был совершенно особенным городом и в своем роде он владычествовал над целым миром. Тогда каждый римский принц был как бы маленьким царьком, имел свой двор и своих клиентов – как в древности. Этому-то положению вещей и обязаны своим величием римские семьи. Конечно, через какие-нибудь два поколения не будет больше ни этого величия, ни богатств, потому что Рим подчинен теперь королевским законам и скоро сравняется с Неаполем, Миланом и другими итальянскими городами.
Крупные богатства будут раздроблены, музеи и галереи – приобретены правительством, римские князья – превращены в мелких человечков, прикрывающих свое ничтожество именами, как старой театральной мантией. И когда эти великие имена, прежде настолько уважаемые, будут низвержены в грязь, и король станет воображать себя единственным авторитетом, сбросив всю знать к ногам своим, он поймет в одно прекрасное мгновение, что такое страна, где никого нет между народом и королем. Взгляните на Францию…
Нет, взгляните лучше на Англию – там люди свободны, счастливы. В Англии так много нищеты!- скажете вы. Но вообще англичане – самый счастливый народ. Я говорю не о коммерческом благоденствии, но о внутреннем состоянии.
Пусть желающий учреждения республики в своей стране начнет с введения ее в своем доме.
Но довольно диссертаций на тему о вещах, о которых я имею только бледное понятие и совершенно личное мнение.
Неаполь. Четверг, 13 апреля. «Видеть Неаполь и умереть» – я не желаю ни того, ни другого.
Уехал ли он сам или его заставили уехать – That is the question.
Запершись у себя, я несколько раз плакала, как бывало в Риме. Господи, как я ненавижу перемену! Какой жалкой чувствую я себя в новом городе!
Ему велели, он послушался, а чтобы послушаться, надо весьма мало любить меня.
Ведь вот же, небось, он не послушался, когда дело шло о военной службе. Довольно, довольно, фи!
Ничтожество, фи! Низость! Я не могу больше останавливаться мысленно на таком человеке. Если я жалуюсь, то на свою несчастную судьбу, на свою бедную жизнь, которая едва только началась и в течение которой я только и видела, что разочарованье.