Дневник
Шрифт:
– Кислинский! tu fait la cour a la comtesse? {ты ухаживаешь за графиней? (франц.).}
Мы с Кислинским переглянулись и рассмеялись.
Наконец Кислинский говорит:
– Oui, mon cher, depuis cinq ans {Да, милый мой, уже пять лет (франц.).}.
Мещерский говорит:
– Moi aussi je fait la cour a la comtesse. Voici ma carte {Я тоже ухаживаю за графиней. Вот моя визитная карточка (франц.)}.
Я не знала, рассердиться ли мне или нет, но так как в душе не рассердилась, то и не стала притворяться.
За котильоном у нас был самый оригинальный разговор: мы делали
– Чего вам больше нужно: вы красивы, умны,- и еще что-то такое, не помню что. Теперь еще я за вами ухаживаю.
И действительно: он стал усиленно ухаживать, но я его уверила, что са ne prendra pas {это не будет иметь успеха (франц.).}.
Он перестал или, скорее, не перестал, но совершенно иначе стал ухаживать и гораздо успешнее. Мама это ужасно не нравилось.
Раз мы сидели у Оболенских в маленькой гостиной. Это было во время генеральной репетиции. Я не могла выйти, потому что была нагримирована, и велела Леле сказать, чтобы Мещерский принес мне винограду. Он пришел и говорит, что "спасибо, что меня позвали".
В этой комнатке было почти темно. Мы с Машей сидели на кушетке, а он стал на колени – и мы так хорошо поговорили. Он мне рассказывал всю свою жизнь: как он всегда был одинок, никогда не имел семьи и как он с радостью думает о том, как он женится.
Я ему не советовала, но он говорит, что он именно такой человек, что, хотя он знает, что он будет очень дурной муж, но семейная жизнь для него имеет так много прелестей, потому именно, что он никогда ее не имел. Это его больное место, и он никогда об этом равнодушно говорить не может. Мне его так было жалко, что я его чуть не полюбила в этот вечер.
Пока мы сидели здесь, мама прошла и потом меня побранила за это. Но не все ли мне равно? За такой разговор можно и брань перенести.
Я его как-то спросила:
– Et maintenant me faites vous la cour? {А теперь вы за мной ухаживаете? (франц.)}
Он говорит:
– Non {Нет (франц.).},- с таким взглядом, который лучше всяких "cour" {ухаживаний (франц.).}.
Он мне всегда рассказывал, за кем он ухаживает, и я одобряла или бранила. Мне нисколько не было досадно, потому что я по себе судила: мало ли с кем я кокетничала. А вместе с тем мы чувствовали: все-таки что мы друг для друга больше, чем все другие.
Раз как-то мы за кулисами стоим с Ностицем и разговариваем. Вдруг откуда ни возьмись – Мещерский и говорит:
– Pas de cour, pas de cour! Je ne permet pas, parce quo je suis terriblement jaloux {Никаких ухаживаний, никаких ухаживаний! Я не позволю, потому что ужасно ревнив (франц.).}.
Мне это не понравилось, и я ему говорю:
– Mais de quel droit? {А по какому праву? (франц.).}
Он говорит:
– Personne ne peut me defendre mes sentiments, pas meme moi – meme {Никто не может запрещать моим чувствам. Даже я сам (франц.).}.
Он всегда самым неожиданным образом в самые неожиданные минуты являлся, и когда я как-то этому удивилась, он
говорит:– Я всегда там, где я совсем не нужен.
На сцене он играл моего жениха, и он на генеральной репетиции решил, что ему надо при встрече у меня руку поцеловать. Я ему это позволила, а на сцене он с храбростью схватил мою руку, но поцеловать не решился, и это вышло так смешно, что мы чуть не расхохотались. Потом за кулисами он говорит:
– Графиня, дайте вашу руку, я буду учиться, как надо ее целовать.
Я, конечно, не дала, но потом он обещал целовать свою руку. Только это я позволила. В первый раз он, действительно, поцеловал свою руку, потом второй раз медленно поднял мою руку к губам и поцеловал. Я так смутилась, что ничего не нашла сказать, хотя я чувствовала, что должна была ему показать, что это мне не нравится.
Вот эти несколько дней были самые хорошие. С спектаклем все кончилось.
На другой день после того, как мы в последний раз играли, был бал у генерал-губернатора. Я с ним танцевала мазурку. До нее я танцевала с Кислинским и Лопухиным кадрили, а он эти две совсем не танцевал, и, как всегда, он явился вблизи от нашего места.
Мой кавалер его не видал, а я все время чувствовала и видела его и мне хотелось его помучить, и потому я так кокетничала, как никогда, и я думаю, мой кавалер был удивлен, что я вдруг сделалась так разговорчива и brillante {блестяща (франц.).}. А там я видела тучи, и это меня, признаюсь, радовало.
За мазуркой он и говорит:
– Я знаю многих, которые за вами ухаживают, и вы со всеми одинаковы. Отчего это?
Я говорю:
– Неужели со всеми? и с вами?
– И со мной, но,- говорит,- я не понимаю, зачем я вам нужен. Неужели вам хочется, чтобы мое чувство к вам продолжалось бы несколько месяцев и потом бы все кончилось?
А я говорю:
– А знаете, мое чувство обыкновенно продолжается несколько недель, даже несколько дней.
Нет, я все это пишу не так, тут это выходит совершенно бессмысленно, а у нас это было очень ясно.
Мне его стало жалко опять и я очень ясно показала, что для меня он и другие – большая разница. Но когда он это понял, он как будто испугался и стал мне доказывать, что он не стоит этого, что он – самый пустой человек, в чем я с ним совершенно согласилась. Я ему сказала, что в этом я уверена, но что все-таки я его совсем не понимаю. А он говорит:
– А вы еще так умны! Мы сидели на ужасном месте: со всех сторон самые неприятные уши, и он жаловался и говорит, что "nous ne somme pas bien ici pour causer" {нам здесь неудобно разговаривать (франц.).}. Но делать было нечего, теснота была порядочная.
В фигурах он все мне советовал выбирать: Лопухин, Кислинский, Сухотин и companie {компания (франц.).}. И так мне с этим надоедал, что я наконец рассердилась за следующее. Он спрашивает:
– Qu'est ce que се Сухотин? {что собою представляет этот}
Я говорю:
– C'est un tres bon garcon
– Et un tres mauvais mari?
– Je ne sais pas.
– Et moi je crois que vous devez bien le savoir
{- Он очень добрый малый.
– И очень скверный муж?
– Не знаю.