Дневник
Шрифт:
А стихи Женя читал плохие и длинные. И даже старые его стихи, казавшиеся по памяти свежими, больше не звучат. Нищие мыслишки, ничтожные слова, убогие рифмы и, главное — тягуче, тягуче, как патока. Это чисто эстрадная поэ зия, теперь уже нет никаких сомнений. Но и такая имеет право на существование в век поп — арта.
Хороша была старушка с букетом — «прорывающая ряды». Скорей всего, Женя нанял ее за трешницу, уж слишком неправдоподобно, гротескно она выглядела: бабушка — «тролльчиха» полуметрового роста. Женя преклонил колено, поцеловал лягушачью лапку и прижал к груди скромный букет. Публика отнеслась со сдержанным восторгом к этой явной показухе. Женя ничего не стыдится.
На второе отделение мы не остались, я неважно себя чувствовал. Пропустили и банкет, где в положенную минуту раздастся: «Я подымаю бокал за удивительную русскую женщину, за Василису Премудрую, Марфу — Посадницу, мою вторую маму, Нину Сергеевну Дристунову, заместителя директора ресторана,
Вот уже неделя, как я мучаюсь обострением ишемической болезни (так, кажется, это называется по — научному). Сперва были кратковременные схватки, потом они превратились в мучительные, ничем, не снимаемые приступы. Наконец, стало так неуютно, что я дал повести себя к Орлову. Правда, местная кардиограмма, которую делали на аппарате времен Анны Иоанновны, ничего плохого не показала. Более совершенная аппаратура Орлова показала небольшое ухудшение, подтвержденное американским прибором стоимостью в двести тысяч долларов. Я видел на экране собственное, как-то гибельно содрогающееся сердце. Тяжелое впечатление. Орлов ничего угрожающего не обнаружил и дал нормальное, вполне консервативное лечение. Но мы-то и сами не лыком шиты. Еще до визита к нему мы нашли кудесника, который курсом сухого голодания брался вернуть мне мое спортивное сердце, юношескую стройность, давление космонавта. Волшебного человека звали Гелий Константинович
Казеев, он был похож на чертика — домоуправа из «Альтиста Данилова»: мышиный жеребчик с острой бородкой, до дерзости самоуверенный, «фанат» своего метода, как сейчас любят говорить, с ореолом авантюризма, которым отмечена вся буйно разросшаяся доморощенная медицина. Его конек — голод. Считается, что он спас Маратова. Может быть, так оно и есть, ибо он пользовал его после курса, который Дима прошел у Орлова. Со мной же этот эскулап сыграл в отчаянную игру; он подготовил меня к голоданию тем, что вывел из моего организма все соли, прежде всего калий, с помощью «тюбажей» и чудовищных клистиров, кроме того, продержал меня на строжайшей диете, а в заключение отменил все лекарства: гемитон, индерал, валиум. Наконец, после горячей ванны настал голод. При этом я обязан был вести обычный образ жизни: немного работать, гулять, встречаться с людьми. Исполнительный и послушный, как всегда, когда вверяюсь чужой воле, я поработал, почитал, послушал музыку и поехал осматривать храмы. Если б я дал себе труд разобраться в том щемящем чувстве, с каким глядел на город, на прохожих, ощущая драгоценность каждого усталого лица, то наверняка бы понял, что умираю. Но мне не хватило какой-то малости. Уже на пути домой мы проехали мимо полуразрушенной церкви, где на паперти дремал старик — сторож, а над ним красовалось объявление: «Подгонка мужских брюк по фигуре». Ради этого уничтожили старинный храм. И вот тут мне стало грустно воистину предсмертной грустью.
Едва вошел в квартиру, позвонила Таня Гутман, снимавшая меня накануне для документального альманаха. Я испугался, что нужны пересъемки, и почувствовал тесноту в области грудины. Но Таня кинула оливковую ветвь: всё в порядке, никаких пересъемок. Боль отпустила. Минут через десять снова начало щемить, всё сильней и сильней. Я обжирался нитроглицерином — ни черта не помогало. Вызвали Гелия. Он дал мне грелку на грудь, проделал несколько шаманских пассов, требуя, чтобы я «освободил анус», «освободил средний таз». «Хоть сейчас, — сказал я-, — но где он находится?» «Не отвлекайтесь!» — приказал чародей, видимо, сам не слишком твердо знавший местонахождение «среднего таза». Лучше мне не становилось, скорее наоборот, и Алла настояла на вызове «неотложной помощи». Тут Великий целитель здорово струхнул, стал мелово — бледен и очень говорлив. Речистость его усилилась с появлением медицинской бригады. Он заговаривал мне зубы, чтобы я его не выдал. Почему-то ему подвернулся на язык поэт и резчик по камню Виктор Гончаров. Можно было подумать, будто мы для того только и встретились, чтобы обсудить унылое творчество этого художника. Если бы я умер в те минуты, то с именем Витьки Гончарова на устах. Только этого не хватало, и я напрягся против смерти.
Наконец боль прошла, и бригада, сделав электрокардиограмму, показавшую отсутствие инфаркта, убыла. И немедленно заяц превратился в льва. С невероятным нахальством Гелий обвинил Аллу в отмене всех лекарств. Он, видите ли, прописал споловинить их. Беспардонно призывал он меня в свидетели: «Вы же еще спросили, как
расщепить дробинку индерала». Как будто я знаю, что такое индерал. Гелий уже видел себя на скамье подсудимых и подбирал способ защиты. А мы бы его пощадили, даже если б он отправил меня на тот свет. Я — во всяком случае. Но — низкий человек — он всех меряет на свой аршин.Саша Черноусов, очевидно, вызванный Аллой, заметил, что выводя из меня жидкость, Гелий лишил мой организм защитного калия. Целитель ответил чудовищной грубостью. Саша побледнел, но всё же удержался от зуботычины. «Гелий, — сказал я слабым голосом, — где брат твой Калий?» Он диковато глянул на меня, поскольку Священное писание знал не лучше медицины.
Алц Кузнецова (она тоже была вызвана на подмогу), читающая много периодических изданий, сказала, что метод Гелия — симбиоз врачебных советов из «Недели», «Здоровья» и «Работницы». На другой день Мария Марковна припомнила, что основополагающее начало теории Гелия взято с суперобложки книги «О вкусной и здоровой пище». И вот этому ученому мы с Аллой детски доверчиво вручили мою непрочную жизнь. Взбешенная этой безответственностью, Люся кричала в телефон, что я чудом уцелел. Могу сказать одно: я шел на этот эксперимент, как на Голгофу, мое нутро сопротивлялось новаторскому лечению изо всех сил. Но Алле уж очень хотелось меня вылечить, а чего не сделаешь для любимой женщины.
Сейчас лежу, пришибленный, конечно, читаю про Гитлера, декабриста Кривцова и его братьев, слушаю Имрушку. Весь день у нас милые Муся и Галя. Алла, бедная, ужасно растерянна и подавленна. Я попросил позвонить Гелию и отказаться от его услуг, узнав предварительно, сколько мы ему должны и как передать деньги. Ожидавший совсем иной расплаты, Гелий тут же охамел, назвал Аллу «истеричкой», а Сашу и Алю — «гоп — компанией», но при этом великодушно согласился «продолжать курс». Тут Алле слегка изменила врожденная сдержанность.
Почему я в таком ужасе от «окружающей действительности»? Разве нынешняя Россия настолько хуже той, какой она была во время Гоголя, Герцена, Салтыкова — Щедрина? Хуже, конечно, куда хуже. Россия всегда была страшна, но во мраке горели костры, те же Гоголь, Герцен, Салтыков-Щедрин. Сейчас костры потухли. Сплошной непроглядный мрак,
Были неделю в Венгрии. Вылетели вовремя, приземлились вовремя. Надо же!.. Отель «Атриум» с прозрачными лифтами очаровал Аллу. Шли стенания на тему: «Ну, Мышкин, создал ты жизнь для Алиски!» Я воспринимал ее восторги спокойно. И оказался прав. Приятный человек Палашти сказал приятным голосом, что я-де слишком послушно выполнил все его пожелания, и дал мне набросок своего сценария — невероятную пошлость. День на Дунае несколько поднял Аллин дух, но турне по магазинам подорвало ее веру в социализм даже в венгерском исполнении. Барахла навалом, а купить нечего. Мнимо хорошая, на деле недоброкачественная — на жиру — ресторанная еда, вспучивающая брюхо горой, шизофреническая болтливость Ольги, фальш Габора, заключительная накладка с гостиницей и чудовищный отъезд (будапештский аэропорт самый страшный в мире) — довершили картину. Чуда не свершилось. Уезжали без слёз. И всё же их жизнь несравнима с нашей. И дело не в продуктовом обилии, не в легком быте, а в самосознании граждан, в отсутствии черной, всё разъедающей лжи и одуряющего страха.
Ну вот и случилось то, чего я мучительно боялся, обманывая себя с редким и удивительным искусством, что минет меня чаша сия: цензура с абсолютной категоричностью зарезала мою повесть «Поездка на острова». Противопоставление церкви государству, антитеза: власть — интеллигенция, «невольно напрашивающиеся параллели», Малюта в образе советского человека — вот пока то, что я знаю. Цензура обнаружила свой антисоветизм: я вовсе не вкладывал такого смысла в исторические параллели. Идея моей повести: нет зла большого и зла малого, зло, оно всегда зло, и стыдно пасовать перед малым злом, когда наши предки шли против зла великого. Очень здоровая и вполне современная мысль. А что если побороться? Даст это что-нибудь, кроме нервот репки? А может, подождать, когда решится с книгой — чем черт не шутит? А если не шутит, то уже терять нечего. Но боюсь, что все попытки отстоять повесть — жалкое донкихотство. Время портится стремительно, и уже завтра мне будет казаться диким, что я вообще сунулся с этой повестью. (Так оно и оказалось.)
Вонь крепчает, духота усиливается. И странно, что я всё это предвидел. Я ждал, что рано или поздно они обрушатся на историческую литературу. Так и случилось. Роль застрельщика взяла на себя, разумеется, смрадная «Литературная газета». Если захлопнется и эта дверца, то писать будет не о чем. И какая во всем тупость! Мой «Рахманинов» — до неприличия к месту сейчас. Пошла новая волна драпа, в самый раз показать, как жалка участь беглеца, как терзает душу ностальгия. Но меня так ненавидят, что плюют на собственную пользу, лишь бы нагадить мне.