Дневник

И тогда Анекдот вылез и ощерился…

Потому что я понял: та сторона— была подвохом! Анекдотом! Потому что та сторонадля них — это наша сторона!

А стало быть, это не было отражение… это были они сами, на этих веревках, собственной персоной!

Ловкачи!

Анекдот или только возможность анекдота? Я не хочу обсуждать это с Гомесом. Уже и так слишком много говорено с Гомесом. Не стану больше говорить с Гомесом. Хватит болтовни с Гомесом. Хочу только записать здесь на всякий случай, что лично я не стану впутываться ни в какой анекдот, ни в какую шутку…

Нет.

Я знаю, что если я отвечу шуткой на шутку, я пропал. Я должен сохранять, даже в этот момент, серьезность моего существования.

Шутники! Если я должен быть комичным, то только снаружи, а не изнутри — так пусть же этот комизм будет как надвигающаяся туча, сгущающийся туман, шорох в зарослях, как инсинуация на горизонте, пусть, снаружи скрытый, он просачивается, подтягивается к моему центру со всех сторон, по всем путям, а я буду оставаться невозмутимым, как Телль с яблоком… моей серьезности… на голове…

Sapienti sat! [212]

Среда, 3-го

На этом конец. Я уехал из Пириаполиса 31 января через Колониа, и в Буэнос-Айресе был в тот же день в полдвенадцатого ночи.

Гомес выехал раньше, кто-то из университетских вызвал его телеграммой.

Так что я никогда не узнаю, что, собственно говоря, случилось с нами в Пириаполисе.

Возвращение домой.

Квартира была погружена в сон, когда заполночь, с головой, идущей кругом от танцующего на водах Ла-Платы парохода, с чемоданом в руке, я пробирался в свою комнату. Спали Роберто, герр Клюг, дон Эухенио, Базилио, Арана — призраки вздохов и стонов возносились над ровным дыханием спящих. Что такое количество во сне? Спящее количество? Ты спишь, количество? Или же ты, количество, никогда не спишь?

212

Умному достаточно, умный поймет (лат.).

Нет, наше количество никогда с нами не засыпает, куда там сну сморить тварь, рожденную от суммы… оно все кружит и кружит без устали… Сидя на кровати в своей комнате, я все же спрашивал себя: беспокоить нас или успокаивать должен тот факт, что спящих было много (пятеро)? Сон одного, опаснее ли он сна нескольких человек, нескольких десятков или даже нескольких сотен? Звучит, может, и претенциозно, — но не без тайного смысла. Количество по отношению к человеку, позвольте заметить, ведет себя поразительно, поскольку и умножает, и делит одновременно. Разве будет кто сомневаться, что действия пятерых, тянущих канат, в пять раз производительнее действий одного человека. Но вот что касается смерти, то здесь все наоборот. Попробуйте-ка убить сразу тысячу — и вы убедитесь, что смерть каждого из них станет в тысячу раз меньше смерти умирающего в одиночку.

Вот почему меня успокаивало сознание, что они спят и видят сны впятером: ведь тогда и я мог спокойно положить голову свою на подушку и подключиться в качестве шестого номера к их тяжелому, чуткому, блуждающему дыханию. Чем могли мне угрожать ночь и сон, если целительное Количество чутко охраняло меня, растворяя меня в себе. Точно добрая фея! Точно ангел-хранитель! Спокойной ночи! Спокойной ночи! Пора, пора кончать эти излияния души… может, и не во всем ясные. Может, путаные. Немного, может, развязные, раздерганные, рассеянные, распутные… раз… разжиженные, растворенные. В чем, собственно, дело, друзья?! Если бы и было здесь какое-нибудь интеллектуальное распутство. Количество растворит его в себе, как Оно растворяет грехи и добродетели наши. Аминь.

[46]

Пятница

Опять все то же и опять оно же!

Был я с Килофлёром на боксерском матче, бац, бац, колотят друг друга, зал ревет, судья танцует. По всему видно, что матч, но я все же сомневался: а не похороны ли?

Был я со Свечевским на концерте Жоржа Претра. Но если бы кто мне сказал, что это пляж в жаркий день, один из пригородных пляжей, — я бы не смог решительно возразить. А может, автобус?

Выставка Эйхлера. Выставка Грохольского. Да, но что толку, если от них так и несет five o’clock’ом?

Five o’clock.Скорее похороны, потому что на кладбище, и моросило, зонтики, воротники демисезонных пальто, речи, шляпы. Похороны? В каком-то смысле. А впрочем, почему бы и не свадьба?… Трамвай?

Ужин в «Плазе», столики, лакеи, люстры, шутки, вот только вопрос: похороны — пляж — свадьба — матч — трамвай?

Знаю тебя, сила, сводящая все к общему знаменателю. Знаю тебя, basso ostinato,в самом низком регистре существования, слышу твою неумолимую поступь. Вижу тебя, всё стирающее, всё растворяющее Количество, как ты расцветаешь из женского живота!

Вторник

Несколько раз я виделся со Станиславом Вислоцким, директором Варшавской филармонии, приехавшим на гастроли. Разговор исключительно о музыке. Подарочек (как мило с его стороны), ре-минорный концерт Брамса на польской пластинке, оркестр Филармонии под его управлением и с Малцужиньским.

Виртуозы пока еще худо-бедно держатся, хоть их контакты с музыкой фрагментарны и осуществляются через произведения, которые у них «в пальцах» — этих произведений не так много и они не самые новые. Пианист, скрипач, даже если он несет в себе художественный авторитет Бакхауса, близок ремеслу, и это его защищает от передозировки и отравления духовностью. Но там, где музыка приобретает творческий характер и проявляется в полном объеме, господствует бледный испуг. Современный композитор имеет дело с враждебной, и даже разъяренной стихией, он словно птица из последних сил взвивается вверх над паводком. Застой и затопление. Дирижеры, которым велено направить эту стихию в соответствующее русло, одурманены в неменьшей степени. От польских дирижеров-композиторов тоже исходят панические настроения: я говорю о тех, кого встречал в Аргентине (Скроваческий, Пануфник, теперь — Вислоцкий).

Пока речь о профессиональных делах и о соревновании в большом международном матче за то, кто лучше, кто хуже, выдержит ли Польша конкуренцию и т. д. и т. д. — полбеды. Но если музыканта припереть к стенке, то есть к музыке, к чистой музыке, к музыке самой по себе, он начинает биться головой о стену. И в его голосе можно уловить беспомощность кого-то, кто спокойно плыл по реке до тех пор, пока река не остановилась в своем течении, наткнувшись на подводные рифы, и теперь неизвестно, что делать с постоянно разливающейся во все стороны, но в то же время неподвижной взбаламученной массой…

Всё отчетливее видно, что музыканты уже «не выносят» музыки (как и художники — живописи).

Правда, их положение в истории никогда не было, в социальном плане, ни вполне нормальным, ни до конца честным. Если принять во внимание, что человек с достаточно натренированным ухом не в состоянии в общих чертах разобраться даже в произведении с ясной классической структурой, как, например, соната, пока его раз пять не прослушает, общение публики с музыкой в концертных залах следует признать в подавляющем количестве случаев надувательством и мистификацией присутствующих. Сколько раз спрашивал я себя, выходя после трудного концерта: что могли в нем понять эти возбужденные клакеры, если я, разбирающийся в этих материях получше, чем они, вынес с концерта… да практически ничего не вынес. Так что эти концертные сессии, с успехом идущие вот уже много столетий, являются свидетельством, что величественная роль музыки мало что общего имеет со… слушанием.

Однако этот, скажем так, первородный грех музыки, который был во времена Генделя и Гайдна всего лишь грешком, сегодня разрастается в громадную язву, полную отравы. Эта круговерть, тысячи оркестров, залов, армия слушателей, отряды виртуозов, как болиды перелетающие с континента на континент, торжественные заседания, фестивали, конкурсы, армии техников, теоретиков, инженеров, творцов, критиков, кипы книг… и вся эта шумиха происходит как бы за стеклом, недоступная людям, неизведанная людьми, нереализованная в людях. Скандал! Смехотворно! Стыдно! О, женщина, если бы ты только знала, к каким жутким последствиям приводит размножение, ты была бы осторожнее в постели!