Дневники 1926-1927
Шрифт:
Я тоже не обижаюсь. Меня даже страшат чередом следующие, роскошные дни весны: я теряюсь. А теперь несколько хороших дней дало мне всю весну.
<На полях>фининспектор, превращенный в черта.
Кто-то едет навстречу мне по улице на извозчике, мне кажется, я узнаю кого-то, но фонарный столб пришелся как раз перед моими глазами и закрыл собой с тротуара извозчика и седока, и даже лошадь. Я иду вперед и думаю: «Вот сейчас покажется», но как он может показаться, если тоже движется в мою сторону и так остается за фонарем. А когда я освободился от фонаря и оглянулся назад, я увидел только спину и не узнал и очень может быть, навсегда упустил встречу с человеком самым желанным: мне помешал фонарь.
<На полях>Вязень, Тресна, бочаги, скепсис.
Нестеровские леса.
Около огородов монахи работали, а один стоял у дороги возле
Как загоготали монахи на огороде.
Скепсис. Привыкли скепсис понимать почти как нигилизм, но почему нельзя и верующему посмеяться над теми, кто веру свою считает единственной, и злобно крысится ею на другого, считая единственным путем спасения?
12 Мая.Утром сильный снег.
Мы ходили под дождем в Параклит покупать корову. Заметили (это надо заметить!) на дороге беспорядочно рассыпанный горох, целые версты гороха. Далеко впереди по шоссе поднимался в гору монах. Еф. Пав. сказала, что горох этот рассыпан кем-то нарочно: есть такое поверье, что если кто-нибудь потеряется, то надо посыпать на дорогу птицам гороха, птицы помогут найти. «Не монах ли тот идет там впереди и сыплет горох?» «Очень может быть!» — ответила Павловна. А мне вспомнилось, что вчера объявляли по радио о воздушном шаре, который улетел с экипажем и пропал, и что если кто-нибудь найдет, то получит награду в 1000 р. Я рассказал об этом Павловне в связи с горохом: «Вот бы нам птицы помогли найти шар!» Она подумала, что я смеюсь над ней, и рассердилась. Монах же медленно поднимался в гору, мы медленно спускались, дождь нас хлестал, а когда монах взобрался наверх и скрылся из глаз, спускаясь с холма, небо прояснилось, дождь перестал, и в ответ на это стали в лесах куковать кукушки. Мы долго поднимались в гору следом монаха, и везде по сторонам дороги был горох, все горох без конца. А когда мы наконец взобрались наверх, и открылся вид опять на шоссе в гору, то показался монах, и как только он показался, вдруг опять начался дождь.
Мы подошли к Параклиту, наш монах сидел на лавочке. Мы сели рядом с ним. Напротив работало много монахов в огороде. Я высказал монаху свою мысль, что революция больше всех сослужила службу религии: теперь останутся в церкви только верующие, потому что теперь это «невыгодно». Монах был из самых темных и вздумал меня запутать нелепостью, постоянно употреблял вместо «говорит» — «глаголет». С трудом я добрался до смысла его темной речи, он хотел мне сказать, что если люди думают только о насыщении и работа их идет вся только для желудка, то нечего и говорить об укреплении веры (он выразил это очень темно: «лес страдает, птица страдает — печаль, трава плачет, цветы плачут — (дождик), не только человек — все! и глаголет камень даже: есть хочу!) На это я возразил ему, что в делах веры надо смотреть на сильных, отдельных людей, которые побеждают плоть и потом увлекают за собой массу, пример: Сергий Радонежский. «Препод. Сергий, — ответил монах, — был князь, и утроба матери его была благословенная: первое, должна быть благословенной утроба, а церковь это уж сугубо благословляет».
А монахи под дождем ползали по огороду, цепляясь за невыкорчеванные пни седыми бородами. Дождь усилился, они перестали работать, отошли под елки и там были очень красивы в лесу. Мне нравилась их работа. Я сказал: «Почему вы, отец, не работаете с ними?» «Я из Черниговского скита, — ответил монах, — нас выгнали оттуда, здесь мы поселились, а земли нам Параклитские монахи не дали».
Так что черниговцы как бы плебеи, а те патриции.
— Работать землю не дают, — сказал монах, — а трапеза «складная» (ходит в скит и там получает за моленье).
Я очень хорошо понял, сколько попреков получают плебеи за «общую трапезу», понял происхождение пессимизма этого монаха.
Потом пришел о. N., у которого мы хотели купить корову, мы пошли с ним, высокий крепкий человек, в лес и увидели четырех его тучных коров, которых пас старый мужик, похожий на эллинского пастуха. Монах рассказал нам историю дружбы его с этим мужиком: безродный старик поселился с ним в караулке, купили вместе телушку и, когда отобрали хутор у монастыря, переселились вместе в Параклит и взяли телушку. От этой телушки развилось теперь собственное стадо (собственность внутри монастыря). Я мог догадаться, что корову они продают, чтобы купить себе домик и доживать в нем на свободе. Я передал отцу свой разговор с монахом, сказал ему, что гонения укрепляют веру и революция идет церкви на пользу. Владелец тучных коров вполне со мной согласился.
Собирали сморчки, <3 нрзб.>
Возвращение: другой монах шел служить, шли по гороху, и дождь.
1) Надо «брак» разделить на мельчайшие психологические детали, соотвест. деталям процесса творчества.
2)
Конечно, работая над романом, я в то же время решаю труднейшие вопросы современности противопоставленных друг другу учений социализма и капитализма. Ведь Курымушка поверил в соц-м в надежде, что в будущем он получит от него все, чего лишен в настоящем. А в настоящем виноват капитализм, который превратил женщину в проститутку.Наш коммунизм проваливается, потому что не может воспитать творческую личность, а не может, потому что творческая личность…
Первое условие творческой личности — свобода…
Элементы творчества: свобода, искренность, бесстрашие.
Бодливой корове Бог рог не дает.
Социальное творчество может проявляться, когда оно станет личным. (Все лежало у большевиков, пришел Ленин и выразил.)
Капитализм это понял.
Все религии дают систему воскрешения мертвого (творчества) путем превращения его в личное (люби ближнего) — все это попрано в социализме.
Но вот правда большевизма, ленинизма: государство есть механизм, долой из него человека, долой оклад с иконы, пусть обнажится подлинный лик власти, сила власти как покоренная людьми сила физическая (электрификация) и государство как фабрика.
Но большевистская правда есть ложь, потому что часть выдается за целое: за человека и за Бога. Все вертится вокруг государства. Силу физическую должен взять человек, но «человек» превращается в новый фетиш «рабочий» (сами, сами комиссары, сами председатели).
Весь день шел снег. К вечеру небо открылось и стало сильно морозить. Весны совсем почти не было, и такого не запомнят.
У Старова сгорел сват. Старов сказал ему: «Не горюй, брат, пожар стройки не портит, у меня есть лишнее колесо, у брата другое, соберем телегу, все соберем, мы ведь не бумажные коммунисты».
Если удастся Парижское звено сделать цельным, то начать последнее звено надо в доме Алпатовых. Начало: Под тяжелым серебряным окладом, убранным драгоценными камнями, таится никому не известный лик Богоматери, такой же прекрасный и, может быть, еще гораздо более глубокий, чем Рафаэлева Мадонна. Лик закрыт невозможно безвкусным и совершенно оскорбительным окладом, перед которым, нагревая металл, постоянно горит множество восковых свечей, и оттого постепенно из года в год темнеет лик Богоматери. Сотни тысяч людей ежегодно целуют металл оклада, не позволяя даже мечте своей иногда в часы дозволения себе всяких случайностей, коснуться закрытого купеческими приношениями истинного лика святыни. Так век за веком проходит, и вот наконец кто-то из ученых-эстетов открыл, доказал, и сняли оклад. А тогда случилось самое страшное: оказалось, в прекрасном лике Рублева народ не узнал Богоматери и ничего не понял в этих таинственных символах. Так народ, поклоняясь неизвестной неведомой силе, не узнал ее образа и остался во тьме. И сколько их, таких же чудес искусства, осталось в лесах, где-то в староверческих часовнях. Вот об этом и жутко так думать, когда поезд переносит из стран <2 нрзб.>и перед глазами леса — только леса, и <1 нрзб.>поля, то топкие болота.
В лесах ярусы — история. В полях Алпатов.
Погодите немного с Алпатовым, даю голос моему ручью рассказать о себе. Правда, я думаю, до чего эта повесть, как она складывается, похожа на реку, пробегающую в своей истории через препятствия. Впереди совсем необоримые, кажется, скалы идейных вопросов, ясно видишь: конец, бросай, этого не разрешить. Смотришь, эти скалы вопросов уже позади и ручей, обегая их, смеется уже под каменной грудой вековечных скал. Любуйтесь же его новой излучиной, ее никогда не придумать: она просто далась, и в ней все доказательства и смысл без «почему». Так и повесть течет совсем легкомысленно, а смотришь, иначе никак невозможно.
13 Мая.Вчера вечером стало ясно, тихо и строго, взошла луна, все обещало ночью сильный мороз. Я вышел в 1 ч. 20 ночи в Смушки (имение Герценштейна). Мне там нравится, потому что в дубовой роще много певчих птиц и первых цветов, так и зову это место: страна маленьких птиц и лиловых цветов.
Вскоре на западе стала заниматься заря, и свет пошел на восток, как будто заря утренняя внизу за чертой горизонта взяла вечернюю и потянула к себе. Я шел очень скоро и так согревался, что не заметил даже, как сильный мороз схватил зеленую травку и стыдливые лиловые цветки. На восходе я взял один в руку, он был твердый как фарфоровый, и даже сломался. Тетерев пробовал токовать и смолкал, бекас с криком взвился и не осилил, смолк. Но кукушка прилетела, не обращая никакого внимания ни на меня, ни на мороз: напружив кадык, задрав хвост, натуживаясь, она издавала тот звук, который издали кажется нежным и грустным и поселяет догадку о заколдованной девушке. Натуралисту очень трудно понимать эти превратные отзвуки в сердцах далеких людей, и вся такая поэзия да, кстати, и такая гуманность кажутся какой-то сентиментальной пушинкой. Но плохо мне не бывает даже в майский мороз, потому что почти во всяком плохом есть намек на пережитую в прошлом большую беду, после которой всякая новая маленькая беда — пустяки, окруженные радостью, спасенье от той великой беды.