Дневники Фаулз
Шрифт:
15 февраля
Пишу с запозданием. Сначала я всегда делаю краткую запись, чтобы потом на досуге подробно воспроизвести остальное. Неожиданно высвобождается время, а я не могу найти записи и зверею от этого.
Пометки на полях. Я сделал их в книге Грина «Человек внутри» и теперь еще в «Святилище» Фолкнера. Приятно, когда можешь анализировать, критически оценивать прочитанное, чутко на все реагировать. Понимать — где просчет, а где хитроумный прием. У Г. больше первых, у Ф. — вторых. Некоторые люди яростно возражают против таких пометок. Все потому, что они не способны оценить произведение, которое держат в руках. А может, боятся выдать себя через комментарии. Никто не решится испещрять пометками дорогую и прекрасно изданную книгу.
Дж. За последнее время она несколько раз удручала меня проявлениями плохого вкуса. Интересно, смогу ли я когда-нибудь встретить женщину, которая не вызовет у меня шок в этом смысле — раньше или позже? Мне не нравится, когда Джинетта говорит на английском: слишком сильный акцент — утрированное
17 февраля
Доминик и Маркиз. Доминик ездил с Маркизом и его любовницей в Туар за летучими мышами для коллекции д’Абади. После ловли они обедали в ресторане. Похоже на то, что Маркиз вел себя отвратительно. По словам Доминика, он поднял ногу любовницы, водрузил ее прямо на стол, а сам, к ужасу официанта, полез к ней под юбку. Маркиз также рассказывал, как он брился в ванной и туда вошла его дочь, которая стала раздеваться прямо перед ним, собираясь принять ванну; она такая красавица, прекрасно сложена, говорил Маркиз, и даже его ввела в смущение. Эти истории поступали из ненадежного источника, их поведал нам Д., но они похожи на правду. Их герой — тучный декадент-ствующий старик, прожигатель жизни, безнравственный нездоровый гедонист.
Когда я читал французскую книгу по Part anglais [169] , меня вдруг осенило, что все о Франции я узнал в Англии, теперь же — наоборот. Беспристрастность усиливает интерес и любовь. Мне нравится ощущение собственной изоляции во Франции, ссылка без строгого режима.
Плохой вкус Дж. Я очень чувствителен к этому. Когда же она говорит на английском с несусветным акцентом, меня охватывает ярость. Как можно так уродовать то, что я так люблю! Сегодня вечером мы вышли из Английского клуба, и она опять стала жеманно произносить английские слова. Я подчеркнуто хранил молчание, и она поняла, что я сержусь. В чуткости ей не откажешь. Позже, когда мы остались одни, она пристала ко мне, требуя, чтобы я сказал, в чем дело. После некоторого колебания (не могу сказать, чтобы неприятного) я все объяснил. Экспериментов в наших отношениях я не боюсь, потому что знаю: разрыв я переживу. Я вижу в ней все больше недостатков. Все они из разряда провинциальных, а я изрядный сноб. Невозможно любить человека, если ты его не уважаешь. От моей критики она сначала поникла, а потом стала очень нежной. Это разрядило обстановку. Я выпил два стакана пива, и между нами снова воцарились теплые отношения. «Сила ее — в ее слабости». Мне кажется, это относится и к недостаткам. По крайней мере Дж. признает свои недостатки — так у других хватает храбрости не скрывать своих убеждений. Сегодня вечером она всячески старалась меня ублажить — хвалила мою новую стрижку, свитер, вообще мою внешность. Под конец, когда мы вышли ненадолго погулять, перед тем как разойтись по своим постелям, я ее поцеловал. У меня появилась уверенность, что меня кто-то любит. Хотя бы только в этот вечер. Вот такая объективность.
169
Английскому искусству (фр.).
00.15. Резкий шквалистый ветер. Казалось, окно не выдержит, а дом рухнет.
21 февраля
Джинетта. Отношения все теплее. Вчера я стал медленными движениями ласкать ее шею, опускаясь все ниже, пока не коснулся груди. Лицо ее хранило напряженное и серьезное выражение, но было видно, что сама она страстно хочет этого. Когда дело доходит до ласк, у нее всегда печальный вид, и это меня смешит. Женщины вообще очень серьезно относятся к таким вещам. Но сейчас мне самому надо подумать. Ясно, какой следует шаг после ее обнаженной груди. Но прежде чем его совершить, надо принять важное решение. Если бы не все эти сложности! Меня волнует только ее плоть. Вряд ли мой дух вообще здесь затронут. Я сознаю, что в отношении Джинетты я циничен и аморален; ведь мои чувства неглубоки. Все, что мне нужно, — доставить удовольствие своему телу; большая часть этого удовольствия — конечно же, взаимное наслаждение. Ларошфуко [170] . Радость даришь ради самой радости дарения. Если я ласкаю ее соски, то потому, что разделяю с ней сексуальное удовольствие. Странно, что кожа — чуть ли не единственное, что доставляет нам тонкое осязательное наслаждение. Мне нравится ее упругая гладкая кожа, чистая, от нее идет нежный аромат. Нежные, округлые бездны.
170
В «Максимах» Франсуа Ларошфуко (1613–1680) утверждает, что под явно добродетельными поступками или бескорыстными чувствами обычно таятся эгоистические мотивы.
Но не все сводится к телу.
Я чувствую некое родство, связь с миром — то, что смутно вспоминается еще со времени романа с Кайей. Я не заблуждаюсь. Мир полностью индифферентен, и время неумолимо движется вперед, однако прибежище в любви и взаимном понимании — прекрасный миф. То, что оно — миф, только прибавляет трогательности. Как-то раз я написал стихотворение, где говорилось, что однажды я отказался верить в нереальность мифа. На какой-то момент я почти обманулся.Как же относительно время! Разве можно сравнить полчаса ожидания любимой и полчаса ожидания поезда? Нелепо думать, что полчаса существуют сами по себе. Время — скрытый признак врожденного человеческого пуританства. Чем сложнее человек, чем больше у него комплексов, тем больше он думает о времени.
26 февраля
Ужасный день. Дж. пробыла у меня большую часть дня. Я написал с нее очень плохой акварельный портрет. Мы, конечно, целовались и ласкали друг друга. Потом я раздел ее до талии. У нее большие и крепкие груди. Она продолжала стонать:
— Je t’en prie… laisse-moi… pas plus [171] , — и в то же время льнула, как бы умоляя продолжать.
Жаркое сильное тело. Я страшно возбудился. Мы оба не в силах сопротивляться чувственному влечению. Однако я никогда полностью не теряю головы. Всегда отступаю и, глядя на распростертое предо мной тело, закрытые глаза, вижу в ней только орудие наслаждения, а не другого человека. Когда она пытается мне объяснить, насколько серьезны для нее наши отношения, я ей не верю, потому что сам не испытываю ничего подобного. И в то же время это порождает чувство вины. Ведь я заставляю ее прыгнуть туда, откуда сам выплыву, а она утонет. Между поцелуями в ее глазах и выражении лица проступает нечто тяжелое, сонное и торжественное.
171
Прошу тебя… оставь меня… хватит (фр.).
Самое ужасное случилось после, когда мы пошли обедать в Английский клуб. У меня вдруг отчаянно засосало под ложечкой. Я почувствовал резкую боль. И хотя раньше я пообещал Дж. пойти с ней на танцы, которые устраивают здесь раз в неделю, но, почувствовав себя совсем больным, вернулся домой, лег в постель, согнув ноги в коленях (отчего сразу полегчало), закурил и стал размышлять. Не могу понять происхождение этой боли. Может, слишком много ласк и слишком мало подлинного удовлетворения? А может, проблемы с животом — дизентерия, аппендицит? Непонятно. Впрочем, это не важно. Меня поразила только та молниеносность, с какой я из счастливого человека превратился в несчастнейшего из смертных. Что-то вроде шутки Провидения. Уже некоторое время я ощущаю боль в гениталиях. А все потому, что мы с Дж. очень близки, но наша близость не приносит полного удовлетворения. Знаю, что я ипохондрик, и все же мне кажется, что эта боль имеет серьезное основание. Похоже, я обречен зря тратить время и страдать. Но мне претит жалеть себя.
Позже, в 10 часов, я пошел повидаться с Дж. Она была в обществе Доминика. Пойти на танцы я отказался. Втроем мы отправились в кафе и там сидели с несчастным видом. Дж. и я были молчаливы и замкнуты. Я уже не чувствовал прежней боли, но некоторый дискомфорт ощущал: Д. постоянно побуждал нас к разговору, предаваясь воспоминаниям. Молчание его пугает. В конце концов мы печально побрели домой. Теперь вот я сижу и пишу.
Все-таки я подозреваю аппендицит. Поэтому и сел писать. Все может быть — вдруг это последняя запись. Я не очень волнуюсь по этому поводу. Смерть не играет никакой роли и хотя бы является неоспоримым фактом в проклятой путанице относительных и изолированных явлений.
Обычно мы преувеличиваем ценность каждого жизненного эпизода. Когда ты убежден в относительности всего, вещи начинают обретать особую самостоятельность, неповторимость. И сейчас, когда боль уже тупо шевелится во мне, я чувствую себя почти раздавленным, вспоминая, как она стояла посреди этой самой комнаты — комбинация болтается на талии, упругие груди рвутся вперед. Эта картина — что-то вроде эротического отдыха от настоящего, факт, которым можно заслониться от всех возможных угроз ближайшего и отдаленного будущего. Я искренне благодарен ей за это. Ужасно то, что на чистую любовь я отвечаю лицемерием. Впрочем, иногда меня охватывают сомнения. Она мне ближе, чем кто-либо, кого я когда-нибудь знал. Даже Кайи.
Замолкаю до завтра.
Завтра. Все написанное кажется жутким преувеличением. Я все еще болен, но понемногу иду на поправку. Состояние промежуточное, вроде междуцарствия, — острая тоска, но при этом я не чувствую себя несчастным из-за того, что несчастен. Вчера же в это время все казалось ужасным. Все это из-за чрезмерных плотских забав, ярко-красным цветком распустившихся на сереньком, хилом стебельке последнего года или даже последних двух лет моей целомудренной жизни; и еще из-за сопровождавшей эти забавы боли и расплывчатых, смутных фантасмагорий, хищными птицами преследовавших меня. В основном это чисто физиологическая озабоченность по поводу моей способности к сексу в сочетании с невозможностью проверить ее на практике. Потому что, несмотря ни на что, я не могу быть безнравственным. Пока не могу. Нравственность — моя наследственная черта. Нужно время, чтобы понять, какие конкретно качества ты унаследовал. Стоит это понять, и эти качества побеждены. Они могут остаться, но теперь у них есть хозяин. Чтобы узнать себя, необходимо вынести решение по делу всех твоих предков.