Дневники Фаулз

Чудо фотографии, которая фиксирует момент и тем бросает времени вызов.

Смерть — всего лишь не существование, утрата движения во времени. Потеря фактора присутствия. Смерть убивает время и возводит на престол пространство, усиливает его роль.

Жизнь дарует нам осознание времени. Этот дар, если уж его дали, отнять нельзя. Приходит постижение себя. Постоянное ощущение своего присутствия.

Может ли смерть наказать нас, похитив радость и самоощущение — преимущества времени, и вознаградить, изменив саму сущность времени?

Самоощущение может принести нам величайшее счастье. Мы не способны вообразить отсутствие времени и потерю ощущения себя как большее счастье, ибо эти категории никак не связаны с нашим сегодняшним положением.

Так как нас одарили ощущением себя во времени, бессмысленно, подобно мистикам, стремиться к обратному. Этот дар должен быть радостно изжит на земле: ведь в данной ситуации он — лучшее, что у нас есть. Такая позиция необходима, хотя и не до конца верна. Она верна только относительно.

Абсолютное счастье — это вечность и потеря самоощущения, но несовершенные организмы не могут понять значение абсолютных категорий.

Ли-он-Си, 16 декабря

Приступ ненависти. Пытался слушать квартет 465 Моцарта [22] , когда М(ать) сознательно все испортила. Во мне всколыхнулось внутреннее беспокойство, ярость и сознание мученического жребия. Ярость частично проистекает оттого, что им все (как в целом, так и конкретно в данном случайном окружении) неинтересно; упреки порождают у меня чувство вины. Наконец (в середине третьей части) принимается решение развесить праздничное убранство: «Все уже это сделали. Фермеры украсили свои дома». Мы не как все, какой кошмар! Пассивность отца, до сих пор простого наблюдателя, вызывает ее гнев, и тогда он вместо того, чтобы сказать «с этим можно и подождать», бормочет «лучше поторопиться» и затевает возню с полосками из цветной бумаги. Я понимаю, что в какой-то степени все это делается, чтобы уязвить такого «интеллектуального задаваку», как я. Выключаю приемник и начинаю помогать, не скрывая раздражения. Какое-то время чувствую, что с радостью убил бы их. Они возражают, не желая поджигать сухие ветки остролиста [23] , я же сознательно подношу к ним огонь и получаю большое удовольствие от демонстрации пренебрежительного отношения к ритуалу — пусть видят, что для меня развешивание рождественских украшений не удовольствие, а всего лишь долг. Хейзел [24] заходится кашлем и плачет, она болеет. Мне ее жалко; рождественский дух, пусть и слабо, но присутствующий в убранстве, смягчает мою ярость. Я помогаю принести уголь для камина, делаю еще что-то. О. прожигает дыру в новых фланелевых брюках об электроплиту. Когда он рассказывает мне про свое несчастье, я не могу удержаться от смеха. Юмористическое отношение к мелким неприятностям и болячкам у меня от него. Этот абсурдный штрих разряжает ситуацию, и вечер завершается бетховенской сонатой и ощущением, что череда уродливых сцен рассосалась сама по себе.

22

Имеется в виду квартет до-мажор, написанный в 1785 г. (К 465 — по указателю Кехеля). — Примеч. пер.

23

Венки из остролиста — одно из традиционных рождественских украшений в Англии. — Примеч. пер.

24

Сестра Дж. Фаулза, на 15 лет моложе его, родилась в 1942 г.

В доме часто возникает напряженная атмосфера — это связано с теснотой, пребыванием в одной и той же небольшой комнате, когда общаться приходится на усредненном уровне, то есть на том, который задает М., — банальном и приземленном. Сейчас все мои симпатии принадлежат О. Трудно добиться нужного состояния духа, совместив вынужденно почтительное отношение, которого от меня здесь ждут, с подлинной позицией, сложившейся в Оксфорде. Между той и этой средой — пропасть. В интеллектуальном и эстетическом плане я превосхожу домашних, однако это нужно тщательно скрывать, чтобы не портить себе жизнь. Меня не покидает унизительное сознание того, что в финансовом отношении я — пассажир тонущего корабля.

Хейзел — любопытный объект для тестирования эготизма. Для моего материального благополучия было бы лучше, чтобы она вообще не существовала. Я не ощущаю особой ревности от того, что родительская любовь неизбежно перемещается на нее, однако испытываю раздражение и жалость при мысли, что ей достанется любовь таких старых родителей. Мне жаль сестру: ведь ее станут воспитывать по старинке, прививать устаревшие взгляды, забивать головку избитыми клише. Остаться сиротой — вот единственная надежда на то, что из нее вырастет современный человек. Или если я займусь ею. Она моя сестра, родной человек, но большая разница в возрасте препятствует развитию душевной и родственной близости. Сестренка для меня — что-то вроде забавного домашнего зверька. Положение изменится, когда ей исполнится пятнадцать или — это уж наверняка — двадцать лет. Тогда я — уже человек в возрасте, — возможно, буду жаждать омоложения, et la voila! [25] Но в настоящий момент она — помеха мирной старости двух людей, желать видеть счастливыми которых — мой долг. Она — Фаулз и следовательно, нервная, смышленая, sans [26] интеллекта, sans культуры, все это в зародыше я уже вижу в ней. Кроме того, у нее слабое здоровье, тут тоже будут трудности. Мне, однако, ясно, что теперь они не могут быть счастливы иным способом. Но в этом-то и дисгармония. Мне кажется, родители были бы счастливее, если бы могли думать только о себе. Впрочем, надо признать, поздний ребенок их как бы омолаживает, но это не доставляет мне особой радости. А малышка X. сыплет соль на рану, когда говорит:

25

Вот и пожалуйста! (фр.)

26

Без (фр.).

— Мой папа — Джон, ты мой дедушка, а М. — мама.

Какое дьявольски постыдное заявление!

Писать стихи — все равно что встать на берегу со словами: «Сейчас отправлюсь вон к тому волшебному острову». Когда же начинаешь грести, радость от самого действия заставляет позабыть о направлении и в конце концов возвращаешься на прежнее место, обретя опыт, но не добившись настоящего успеха, — он так и остался недосягаемым. Со временем я стал оглядываться на пройденный путь, и тогда гребля, всегда бывшая радостью, показалась пустой забавой.

Как красивы болота Ли! Простор, глушь, заповедные места. Уродливые очертания острова Канви, отдаленная узкая полоска берега с кубиками домов и купами низкорослых деревьев. Канви-Бек, заброшенное местечко. Холмы Хэдли, такие изысканные, в них типично английское сочетание легкости и прочности, романтические руины замка. Чопорный безликий город с рядами домов, похожих друг на друга, как близнецы. Олд-Ли, усеянный остриями мачт и очертаниями лодок, имеет свое лицо. Южный пирс, отвратительно напоминающий железнодорожный путь, разрезает море, как рельсы — землю. Темза, спокойная и величественная.

Берег моря, то заливаемый во время прилива, то обнажаемый при отливе. Волнорезы, солончаки порождают острое чувство одиночества. Только зима может вызвать такое. Скромные, непритязательные птицы — щеврицы, кроншнепы, травники, прекрасные солисты. Уединение и покой. Когда свистит свиязь, о городе забываешь. Дух птицы превосходит ее щуплое тельце.

Стайки чаек и кроншнепов, словно созвездия темных звезд, носятся в отдалении над морем на фоне неба, отливающего желтизной в своей западной части. Зрелище заката. Красно-коричневое солнце погружается в золотистые неровные края низко плывущих свинцовых облаков, погружается где-то далеко, много миль отсюда, над Лондоном. Возбужденный крик болотных цапель, расхаживающих у края воды при отливе; этот мир так же далек от нас, как Марс. Слышать этот крик — все равно что побывать на некой мифической планете. Какое удовольствие ощущать холод и сырость, чувствовать в себе мощное животное начало! Отправиться одному на поиски опасных приключений, и все это в уютной близости от мерцающих огоньков на берегу.

Запах моря и островков водорослей в зеркальной глади.

Как приятно чувствовать слияние с каким-нибудь уголком природы. Шум прибоя, ущелья, ручейки, потрескавшиеся дамбы, раковины, места уединения.

29 декабря

Суетливое Рождество, полное мелких тревог и недомоганий. Ссоры детей. Глупость взрослых. Только светская болтовня — никаких других разговоров. Я всех обескураживал и повергал в смущение. Мне хотелось быть самим собой, но даже робкие попытки вести беседу в таком русле вызывали непонимание.

Чувствительность — самая легкая проверка на человечность. Ни один по-настоящему чувствительный человек не обидит другого.

Плыву по течению в ожидании свежей струи или земли, которая не окажется миражом. Так много абстрактных «измов», так много больших и мелких затруднений. Пора бы сражаться с драконами, а вокруг скребутся одни мыши. Я в камере, ищу шаткий кирпич, но если найду, как это отразится на моем будущем? Оставшись здесь, я превращу свою жизнь в тюрьму и навсегда уничтожу свою подлинную сущность. Это особое самоубийство — уход от реальности. Ведь если эта жизнь настоящая, то тот человек, которым я обязательно был бы при других обстоятельствах, — призрак. Ненавижу этот город и его дешевую, жалкую пародию на жизнь.

2 января 1950

Девушка Саутенд-Хай-стрит. Доступная, плохо одетая. Но хорошенькая и, что любопытно, потом я понял: в ней есть нечто лоуренсовское. Саутенд-Хай-стрит я еще как-то выношу, в этой улице есть определенность, своя индивидуальность, это занятно.

Хейзел за чаем:

— Наверное, до меня, когда я еще была на небесах, вы так же сидели здесь, пили чай и смотрели на огонь.

Новая стадия моей непонятной болезни. Ощущение — будто спишь в доме с привидениями, но призраков не видишь. Этим утром я ускользнул от miaiseries [27] и пошел по дороге между Чокуэлом и Олд-Ли. Тусклый, промозглый, ветреный день, всепроникающая серость. Прилив в своей высшей точке, море неопределенного серо-зеленого цвета, предвещающего шторм. Людей немного, у берега стоят на якорях яхты и катера. Птиц не вредно, одни только чайки покачиваются на волнах или неуклюже взлетают ввысь. Из Ли в сторону затянутого мраком восточного побережья движется рыболовная флотилия, одномачтовые суда покрашены в серый или зеленый цвет, вся команда на палубах. Я завидую вольной жизни рыбаков. Олд-Ли — расположенная особняком узкая улочка, на ней стоят пахнущие морем грязносерые дома, все так же хранящие рыбацкий колорит и na"ivet'e [28] . Железная дорога в данном случае не дает распасться этой своеобразной общине. За Олд-Ли темной полосой тянутся сараи. Эллинг. Дальше — дамба, неподалеку — городская свалка. Тоскливо. Хотя в каком-то смысле все упорядочено, все на своем месте. К этому району можно испытывать даже любовь — с примесью печали.

27

Призраков (фр.).

28

Простодушие (фр.).