Дневники Фаулз
Шрифт:
17 сентября
Ли. Сюсюканье с животными. Ненавижу, когда мать ведет себя с собакой, птицей и даже золотой рыбкой как со своими детенышами. Веселый детский лепет. Никакого чувства гармонии. Чтобы освободить одного дикого воробья, я убил бы тысячу волнистых попугайчиков. Сегодня утром в «Дейли телеграф» полное благородного негодования письмо о жестокости боя быков — как же, британское благородство и все такое. «Мы надеемся, англичане откажутся поддерживать это кровавое зрелище» и так далее. Это пуританское стремление во все вмешиваться. Да, конечно, это жестоко. Но такова жизнь в Испании. Написавшие письмо не принимают во внимание участие людей, страшный риск, первобытную поэзию зрелища, великолепие пролитой крови. Цивилизация может позволить себе такую роскошь. Только люди, живущие далеко от солнца, на окраине современной Европы, могут нести такую ахинею.
Оксфордский выговор
Неприятный спор с отцом об Америке. Он сердито кричал о недостойной позиции «НС» и «Н» по отношению к США [411] . Наши мнения резко разошлись. В детстве он побеждал меня своими обычными методами ведения спора — отвлекающими маневрами, софизмами, задиристой верой во все, что говорил. Черты обвинителя manqu'e [412] . Теперь я вижу всю его непоследовательность и как он, загнанный в угол, сердито меняет тему спора. Я пытаюсь методично, холодно, четко и объективно говорить на одну тему. Он же эмоционально затрагивает несколько.
411
Журналы «Нью стейтсмен» и «Нейшн» критиковали американскую политику свободного рынка и растущую враждебность правительства к Советскому Союзу: по мнению редакций, это могло бы привести к войне.
412
Никудышного (фр.).
— Я считаю Америку замечательной страной, — говорит он, — замечательной. И знаешь почему? Потому что она хозяйка положения.
— Не вижу логической связи.
— Как так? То, что занимает главенствующее положение, всегда замечательно. Иначе не попадешь на самый верх.
— Выходит, Гитлер был исключительно замечательным в 1940–1941 годах. Ведь тогда он был хозяином положения.
— Нет, не был. Нас он не победил.
— Тогда и Америка не хозяйка положения. Она не одолела Россию.
— Тогда хотелось бы мне, черт побери, знать, кто стоит во главе западного мира, если не Америка.
И так далее, и так далее, перескакивая от одного бездоказательного утверждения к другому. Уже через десять минут он отрицал, что когда-либо говорил, будто хозяин положения всегда на высоте. Я сравнил Грецию и Рим и увидел в этом сопоставлении сходство с Европой и Северной Америкой. Но отец слушал меня вполуха и продолжал говорить об Америке и ее богатстве.
— Если ты имеешь деньги, ты имеешь все. Все остальное не важно. Где была бы Европа без Америки? Нигде. С декадентской, слабой Европой покончено.
Эти идеи отец позаимствовал у Тойнби, которого не понял [413] . Чепуха, что каждый новый век лучше предыдущего только потому, что он новый.
Но упоминание о Европе задело меня за живое. Европейская цивилизация не хуже любой другой — американской или азиатской. Грязное предательство интеллектуалом своего континента. Я так разозлился, что замолчал и слушал, как его все больше и больше заносит; мать тем временем не уставала вставлять свои чудовищные клише вроде: «Конечно, теперь Россия против Америки». Отец ничего не читает, кроме книг по философии и логике, но, похоже, ничего из них не извлекает. Особенно жалка закомплексованность на деньгах: если золото, то блестит. Личные заботы, комплексы и ограничения — все это накладывает отпечаток на его глобальные взгляды.
413
В своем 12-томном «Постижении истории» Арнолд Тойнби (1889–1975), очень влиятельная фигура того времени, высказал мысль, что западная цивилизация находится в процессе упадка; изменить ситуацию может только духовное обновление Европы и возвращение к религиозным ценностям.
На днях я слышал по радио лучшего английского исполнителя мадригалов, нашего современника. Безукоризненное и бездушное исполнение, сухое и полое, как старая кость. По контрасту припомнились непосредственность и искренность моих друзей из Туара. Теперь нас первым делом поражает мастерство, техника исполнения — если это есть, то об остальном не вспоминают. В Париже я слушал оперу «Так поступают все» — замечательная постановка, очень высокий уровень, и в то же время нет живого огня. Или балет, уже здесь, в Саутенде, придраться не к чему — никаких недостатков, но и никаких достоинств. И дело не только в публике,
которая жаждет видеть знаменитостей и их фирменные трюки, но и в критиках, которым тоже подавай трюки посложнее. Слишком многие зрелища сегодня почти механизированы, и это повсеместно. Меня же больше покоряет теплота и искренность. Предпочитаю любителей, в настоящем смысле этого слова, пусть они совершают ошибки, но в них есть пыл, воодушевление, чего нет в холодных профессионалах.Вот почему мне нравится джаз, нью-орлеанский джаз и вся подлинно народная музыка. В наши дни мастера берегут жар души для премьер и фестивалей; в других случаях они не затрачивают особых усилий. (Очко в пользу кино — там все только один раз, так что сгорай, не жалея себя.)
В эти дни у меня комплекс откровенности. Я стараюсь и с себя, и с других сорвать маски. Мне кажется, я могу проникать в мысли людей, вижу их насквозь, могу анализировать, лучше понимаю их подсознание, чем они сами. Существующее повсеместно чудовищное лицемерие особенно пышно процветает в английской психологии. Я ощущаю себя единственным прямостоящим человеком среди массы идолопоклонников, ползающих в пыли. Меня привлекают только необычные люди.
Рой Кристи произвел на меня некоторое впечатление. Я провел вечер в его холостяцкой квартирке на Хэмптон-корт. Бородатый, проницательный, общительный человек, искренний, с серьезными литературными амбициями. Говорит увлеченно, с легким ланкаширским акцентом; умный, бедный, но довольный судьбой; я не совсем раскусил его (потому он мне и понравился). Прочитал отрывки из его романа — суховато и несколько наивно. Вспомнился Д.Г. Лоуренс, роман «Сыновья и любовники», индустриальный Север. Что я не люблю в соотечественниках с Севера, так это их спокойствие, отсутствие огонька и лукавства — Д. Г. Л. с его пылким характером совсем не типичен, — однообразие их жизни, усталые голоса семейных людей. Это слегка чувствуется в Денисе Шарроксе, и в Кристи тоже, хотя оба чуть ли не с рождения независимые интеллектуалы.
Я позавидовал его смелости: вот так взять и все поменять в середине жизни — тем более что в первой профессии, архитектуре, у него все шло хорошо, — и заняться литературой без гроша в кармане. И его жене, реалистичной, свободной, современной молодой женщине, высокой, красивой, хорошо одетой, которая верила в мужа и поддерживала его искания [414] .
Была некоторая неловкость из-за денег. Боже, как бы мне хотелось, чтобы ни деньги, ни любовь никогда не вызывали чувства неловкости! Но я не смогу, встречаясь с ним, не вспоминать, что он должен мне пять шиллингов. Когда я был у него, он показал мне несколько стихотворений Дениса Шаррокса, написанных во время войны. Отдельные эмоциональные переживания — немузыкальные, усложненные (при первом прочтении не улавливаешь смысл). Денис никогда не будет большим поэтом. Он слишком много читает; мог бы стать эрудированным критиком. Кристи, похоже, читает очень мало. «Чтение отвлекает от творчества», — говорит он. Сейчас я тоже мало читаю, уяснив для себя основные детали в литературной конструкции.
414
Элизабет Кристи родилась в Уолсолле, близ Бирмингема, 7 октября 1925 г. Ее отец, Эдгар Уиттон, был электриком, мать, Дорис (урожденная Кам), — дочь производителя кисточек для бритья, работала бухгалтером. Сестра, Джоанна, родилась в 1940 г.
Родители отдыхают в Суффолке; дом в моем распоряжении; восхитительное чувство свободы — ем что хочу; сплю когда хочу; в полночь на всю катушку врубаю джаз. Я наслаждаюсь и ничего не делаю, только пересматриваю старые стихи. Чувствую, что завожусь и скоро созрею для работы. Дело не в силе воли, а в том, знать бы, гениален ты или нет. Талант? К черту талант!
Часть пятая
ЭЛИЗАБЕТ
3 октября 1952
Снова в Греции. В последний момент — не в силах оторваться от горьковато-сладких воспоминаний — взял с собой этот дневник. Здесь же солнце и необычная жизнь постепенно сжигают память о прошлом. Очень трудно писать — как нигде: в этой сказочной стране постоянно хочется бездельничать
4 октября
Приехал на остров. Здесь ничего не изменилось — будто никогда и не уезжал. Все учителя уже собрались, сидели за круглым столом и обменивались банальностями. Я изо всех сил старался излучать радость и веселье.
Вскоре я понял, что мне негде спать. Моя комната заперта а в корпус учеников, где есть свободная кровать, попасть было нельзя. Египтиадис, добрый самаритянин, не покидал меня, громко требуя, чтобы мне открыли. Директор, не выдержав крика распахнул окно и велел нам угомониться.