Дневники Фаулз

Я верю, что проявлением любви будет не насиловать ее, вынуждая остаться: нельзя силой заставить любить. Э. любит и уважает силу, но иногда мне казалось, что она переросла это примитивное чувство. Теперь вижу, что ошибался. Я многое скрываю от нее — цели, которые не меняются. Не предпринимаю никаких попыток напечататься. Я словно хочу, чтобы она выбрала меня в самых неблагоприятных обстоятельствах, когда я ничего не стою, а не тогда, когда буду достоин стать мужем и за меня не стыдно будет выйти замуж, как она того отчаянно хочет. У меня могут сдать нервы, и тогда я заставлю ее открыть карты; думаю, я получу моральное удовлетворение, если сам подниму мятеж, а не буду ждать, когда это сделают другие.

Другая сторона всего этого — литературная; эмоции переводятся в разряд опыта, а страдание — одно из самых ценных переживаний с этой точки зрения; оно все приводит в нужное состояние, закаляет лезвие клинка. Даже не Э., а сочинительство (я все больше считаю его скорее размышлением, чем писанием, ведь многое из того, что пишется, — скольжение по верхам, словоблудие, а не погружение в глубины нравственности) — моя самая большая любовь. Даже больше: когда Э. совершенно справедливо обвиняет меня в безынициативности, я только пожимаю плечами. Не могу ей сказать, что для меня все — литература, только одна литература, что я анализирую, смакую, накапливаю. Даже ее уход принесет плоды, пойдет в ту же копилку. Мне кажется, Э. думает, что я не очень литературно одарен — по ее понятиям; я ее не разубеждаю. Это компенсация? Не иметь ни энергии, ни желания присоединиться к какому-то союзу и потому придавать слишком большое значение внешнему положению. Буддизм — я нахожу в нем много полезных дефиниций, терминов. Хотя даже они меня теперь не интересуют — во мне растет, ширится некое обобщающее начало, и все детали, люди, вещи, лица, имена отступают на второй план.

19 мая

Э. попросила Р. заняться разводом, но я ничему не поверю, пока не услышу, как развод подтвердят в суде. Она принимает решение, только если знает, что существует лазейка, которой при случае можно воспользоваться; у меня нет сомнений в том, что она допускает возможность, если будет нужно, приостановить дело.

20 июня

Когда-то я сдерживал себя и реже делал здесь записи, теперь все наоборот. Оправдывая свою лень, называю это литературной бережливостью — все-таки старая, знакомая работа. Но жизнь не поощряет процесс внутрь — не наружу. Подробности не важны. Книга о Греции готова для публикации; Э., похоже, остается со мной — к лучшему или худшему; мы бедствуем, живем от недели к неделе, никакой новой одежды, отдыха, своего дома. Но во мне крепнет уверенность. Я буду писателем, буду лучшим среди современников, когда окончательно созрею.

Ожесточенные ссоры с Э., и снова затишье. В основном они из-за Анны — чувство вины, стыд, смущение и такое типичное, необъяснимое желание ничего не менять. В этих ситуациях она абсолютно инертна, и теперь я не верю, что когда-нибудь буду с ней счастлив. Как будто у нее зашкаливает разум — время от времени он оживает, но явно разрушится, прежде чем будет удовлетворен. Она не предпринимает никаких попыток узнать, что происходит с Анной, потому что позвонить Молли Лор [501] «выше ее сил». Когда я назвал такое поведение гордыней, она истерически завизжала. Но ее снедают гордыня и стыд, и в этом она не хочет видеть извращенное самолюбие. Она считает себя чувствительной, но чувствительность распространяется только на ее собственные переживания и никак не на окружение. Только безумец может находиться рядом с ней, когда она такая: она теряет контроль над собой и погружается в необъяснимый, темный хаос, и тогда можно только ждать, пока она не выкарабкается из этой сумятицы и не обретет равновесие.

501

Молли Лор — жена Фредерика Лора, религиозного наставника Роя. Рой поручил Анну ее заботам.

Странная, претенциозная девица, работающая с Э., до такой степени претенциозная, что выглядит карикатурно. Говоря о Родезии, сказала:

— Конечно, львы и змеи там не совсем такие, как в Соединенном Королевстве.

Словно эти несчастные создания не получили надлежащего воспитания.

Приятные часы, проведенные за игрой пьес из «Фицуильям Вирджинел бук» [502] . Фарнеби, Берд, Дауленд — все они удивительные открытия для меня: эксцентричный Фарнеби, печальный Дауленд, великий Берд. Пикантный Фарнеби, горький Дауленд и Берд, в котором есть все [503] .

502

Самый большой в мире сборник английской клавирной музыки XVI–XVII вв., записанный Фрэнсисом Треджианом (1574–1619), когда он сидел в тюрьме Флит за неповиновение власти. Наиболее выдающиеся композиторы — Уильям Берд, Джон Бул и Джайлс Фарнеби.

503

Джайлс Фарнеби (1563–1640) сочинял мадригалы, музыку для псалмов и много клавирной музыки. Уильям Берд (1540–1623) — композитор, музыкальный издатель. Хотя его несколько раз привлекали к суду как католика, не посещавшего англиканские службы, он писал музыку и для англиканских, и для католических богослужений, а также мадригалы и песни для струнных инструментов. Лютнист и композитор Джон Дауленд (1563–1626) считается чуть ли не самым значительным сочинителем музыки для лютни.

25 июня

Выработал для себя стиль жизни — философское, размеренное течение, в котором могу существовать; каркас, систему мер, основание. Мое «я». Всегда к этому стремился; ведь в Англии, чтобы обрести веру в себя, надо уничтожить ряд барьеров — свое англичанство, прошлое ученика частной школы, бывшего офицера, христианина, выпускника Оксфорда! Все препятствует этому. Вот почему я люблю Э. В ней нет тысячи вещей, которые есть в других женщинах, но она уникальна, законченная личность, единственная в своем роде.

Летнее солнцестояние. Думаю, этот день для меня важнее всех других праздников года — в нем глубокая сила самосознания. Четыре великих праздника: зимнее солнцестояние — смерть; весеннее равноденствие — жизнь в смерти; летнее солнцестояние — жизнь; осеннее равноденствие — смерть в жизни.

6 июля

Подавленность; обычная хандра в середине лета. Призрак нищеты. Всю неделю мы с Э. ведем борьбу за существование; наших общих денег хватает, только чтобы протянуть от пятницы до пятницы. Вдвоем мы зарабатываем тринадцать фунтов, пять платим за квартиру, остальные восемь испаряются быстро, словно роса в жаркий день. Впереди не маячат ни отдых, ни прочие радости; развода нет, публикаций нет и свободы тоже. Любовь есть, это здорово. Мы в этом уверены. Э. никогда не выглядела так хорошо, она все больше нужна мне и все так же отвлекает от дела. Я могу работать только в одиночестве, в тишине — не в ее присутствии или в присутствии других людей. Гнев переполняет меня, когда приходится тратить время на домашние дела — приготовление еды, уборку, мытье посуды, застилание постелей. Раздражает и работа в колледже — поверхностное преподавание, лекции, ничтожные дела, исправление ошибок у глупеньких девушек — будущих продавщиц, машинисток, разной обслуги женского пола; книгу о Греции приходится печатать урывками. Но страшнее всего — глупость. Когда работаю, я окружен ею, нахожусь в ней, должен ее терпеть. Иногда кажется, что публикация нужна мне для того, чтобы можно было позволить себе быть грубым, разнести всю теперешнюю жизнь в клочья и предать забвению. И самое главное — оправдать ее. Вот почему люди стремятся преуспеть — чтобы расплатиться за проделанный подъем.

1 августа

Nuit blanche после теплого, сердечного уик-энда; все это предсказуемо, как колебания маятника. Перед сном Э. читала рассказ Хемингуэя «Горы, как белые слоны», он навел ее на думы о наших отношениях, и ночь прошла под знаком невротических обвинений и самообвинений — такой чистой воды неврастению я еще у Э. не наблюдал [504] . Ее поведение становится пугающе шизофреническим — нежность и теплота (это состояние она называет «жить не думая») по утрам разительно отличаются от вечернего ослиного упрямства и злобы.

504

В этом рассказе мужчина убеждает свою подругу сделать аборт. Разговор кладет начало недоверию и разладу между любовниками. Девушка знает, что их отношения никогда не станут прежними, хотя мужчина уверяет ее в обратном.

Главная проблема — ее чувство вины перед Анной, оно отравляет наши отношения, лишает их радости. Мы не занимаемся любовью, а валяем дурака, в то время как горит Рим. Такие вот мысли бродят у нее в голове, грохочут там — это чувство вины, как тяжелая артиллерия. С ним надо справиться, иначе оно ее поглотит. Справиться — значит, на мой взгляд, признать вину, принять и включить сотворенное зло в себя настоящую, но Э. называет это «моральной аэробикой». Для нее единственно приемлемое отношение — ощущать эту вину как открытую рану и страдать, постоянно страдать. Я не могу заставить ее посмотреть на случившееся разумно: рану следует продезинфицировать и дать ей спокойно заживать. Она говорит, что наши отношения обречены из-за наших проступков, — в сердцевине навсегда останется гнильца. Мне трудно серьезно относиться к этой примитивной католической бредятине, но надо учитывать ее искреннюю веру в то, что нельзя предотвратить последствия прошлых действий. Когда она непрерывно стенает, говоря о гнилой сердцевине, я ненавижу ее за принадлежность к подавленной части человечества, которая не борется в меру своих сил, а приспосабливается к обстоятельствам. И это у нее не религиозная позиция; верующие люди (и религиозные доктрины) допускают возможность искупления грехов: добрые деяния в настоящем помогают искупить злые поступки в прошлом. Ее проблема психологическая — пуританская, только фиктивно религиозная.

Э. не способна видеть жизнь в гуманистических категориях практической целесообразности, компромиссов, золотой середины; ей по душе крайности — порядок, хаос. Она постоянно твердит, что у нее нет наставника, который направлял бы ее; Р. был таким наставником, но я не заменил его. Я обычно (все происходит так, словно мы разыгрываем привычную шахматную партию) защищаюсь так: пока она не станет полностью моей (то есть перестанет угрожать, что вернется к Рою), пока не будет эмоционально связана только со мною, как я с нею, у меня не может быть на нее полноценного влияния. Вторая попытка защиты — психиатрическая: я часть ее невроза и потому не могу ее исцелить.

5 сентября

Жду, что скажут о моей книге о Греции; пропасть между написанием произведения и внешним откликом ужасна и безмерна. Боюсь худшего. Причем худшее не потеря рукописи.

7 сентября

Много времени трачу на игру: «Сербские танцы», Куперен, елизаветинцы. Играю уже довольно бегло, справляюсь с большинством трелей, мордентов и прочих украшательств. Но музыка ускользает от меня. Я все больше и больше узнаю о самих звуках, но внутренняя структура музыки остается тайной. Гаммы, интервалы, гармонии, все греческое. В настоящий момент не могу писать; отклоняюсь от темы, и что бы ни начал, теряю нить. Отвратительный период, что-то вроде запора.