Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

— Прежде мне необходимо узнать, в чем она заключается, — заявил Олимпий, скрестив руки на груди.

— О, ничего ужасного. Ты должен забрать из Александрии два списка моих воспоминаний и поместить один в тайник в постаменте большой статуи Исиды в ее храме в Филах. А другой отвезешь в Мероэ к кандаке.

— Мероэ! Ты хочешь, чтобы я отправился в такую даль? — возмущенно воскликнул он.

— Думаю, после прибытия Октавиана ты сам почувствуешь необходимость совершить путешествие. Ты обещаешь? Это все, чего я прошу.

— Все? Да ты знаешь, где это находится?

— Знаю. Я там была, если ты помнишь. Думаю, и тебе не помешает оставить Александрию на год или около того. А когда вернешься, Октавиана здесь уже не будет.

— А тебя? Где будешь ты? — спросил он подозрительно.

— Если ты не передумаешь, меня, скорее всего, заберут в Рим. Но давай не будем сбиваться на обсуждение других вопросов. Сначала закончим со свитками. Ты обещаешь?

Он вздохнул.

— Ну, наверное, да.

— Ты обещаешь? Даешь слово?

— Да.

— Хорошо. Я знаю, что тебе можно верить.

Время неумолимо текло своим чередом, ночи становились темнее, но мрак у меня на душе был непрогляднее, чем снаружи: сердце мое заполняли страх, ненависть и тревога. Я продолжала обучать Цезариона, показывала ему архивы, счетные книги, старалась привить знания, необходимые правителю: как отбирать чиновников, как разбирать письма по важности и по назначению, как награждать за хорошую службу и наказывать за дурную. Немало времени я проводила с Александром и Селеной, рассказывала им про Антония, чтобы они ощущали его присутствие. Я показывала его награды и вспоминала битвы, где он заслужил их. Вместе с близнецами приходил и Антилл, возможно, нуждавшийся в таких рассказах больше других. Он был одинок. Александрия оставалась для него чужой. Он вырос далеко отсюда, давно лишился родной матери, а из дома приемной его привезли сюда. Я сочувствовала ему и понимала: скоро и Цезарион окажется в том же положении. Ни отца, ни матери, ни мачехи.

«Антиллу все-таки легче, — промелькнула у меня мрачная мысль, — его хорошо знает Октавиан».

Его, по крайней мере, вернут к Октавии и будут обращаться с ним хорошо.

Что до младшего, пятилетнего Филадельфа, то с ним я просто играла, наслаждаясь его беззаботным смехом и отсутствием вопросов, отвечать на которые слишком больно.

Однажды Мардиан появился с особенно угрюмым видом, выдававшим суть полученного донесения.

— Ну, что там еще? — со вздохом спросила я.

Неприятности следовали одна за другой непрерывно, как волны, бьющиеся о волнолом. Хороших новостей не поступало вовсе, были только плохие и очень плохие. И мы ждали худшей из возможных — о том, что Антоний…

— Корабли, — простонал он, вручая мне письмо. — Малх.

Мне казалось, что меня уже ничем не проймешь, но как бы не так! Я прочла, что Малх приказал сжечь дотла мои корабли, значит, огромный труд по перетаскиванию судов через песчаный перешеек в Красное море был проделан лишь для того, чтобы к ним поднесли факелы и превратили их в головешки.

— О боги! — воскликнула я. — Все мои враги подняли головы!

Малх затаил на меня злобу еще с тех пор, как я перехватила его права на добычу битума.

— Надо думать, Дидий… это он, — осторожно вставил Мардиан.

Квинт Дидий, наместник Сирии, месяц назад перешел к Октавиану с тремя легионами.

— Что Дидий, при чем тут он?

— Чтобы доказать верность новому хозяину, он спустил на тебя Малха. Малх не посмел бы действовать без его дозволения.

— Да, ты прав.

Итак, корабли пропали. Этот путь спасения отпадает. Я уже стала привыкать к нескончаемым препятствиям и потерям. Единственное, что мне оставалось, — не опускать руки и надеяться на чудо, которое повернет вспять надвигающийся прилив. Октавиан, в конце концов, смертен. Мало ли что может случиться — кораблекрушение, лихорадка, несчастный случай… На все это, конечно, воля богов, но опыт показывает: боги идут навстречу тем, кто, не щадя сил, добивается своего здесь, на земле. Лентяев и трусов не любят ни люди, ни боги.

Значит, я буду бороться. Одна.

Глава 45

В Александрии осталось единственное место, сулившее мне успокоение. Пустые покои Антония стали прибежищем страданий, детские комнаты, всегда наполненные жизнерадостным шумом, напоминали о той сложной задаче, что передо мной стояла, донесения Мардиана о процветании и благополучии Египта вызывали досаду, а с Олимпием мы теперь вели игру в кошки-мышки — я скрывала свои истинные намерения.

Поездки по городу невольно заставляли меня задумываться о том, готовы ли александрийцы — такие изменчивые, приверженные удовольствиям и, конечно же, поверхностные — оказать сопротивление захватчику. Выдержат ли они осаду? Сомнительно. Обстрел из баллист и катапульт? Вряд ли. Во всяком случае, они не станут класть головы за впавшего в немилость римского военачальника. А за меня? Кто знает. Когда меня проносили по улицам в носилках, все взоры обращались ко мне и темные глаза поблескивали. Они оценивали меня точно так же, как я — их.

Октавиан знал, как добиться своего. Он предложит условия капитуляции, обещая городу неприкосновенность. Я и сама отчасти испытывала благодарность при мысли о том, что моя славная столица сохранится и переживет меня.

Белая гробница Александра манила меня, как много лет назад. В блистающем мавзолее под сводчатым куполом все звуки приглушались, слепящий свет рассеивался, делался нежнее и мягче. Но если тогда, в детстве, мое воображение пленял блеск золота, меч и панцирь, то ныне в глаза бросалась прежде всего полная, ничем не нарушаемая неподвижность. Теперь я понимала, что нигде и никогда не могла постичь подлинное значение смерти, ее способность преображать движение в безжалостную неподвижность. Так было и здесь: великий Александр, самый неукротимый из людей, пребывал в нерушимом покое.

И это не дарило успокоение, а ужасало.

Я покинула гробницу с намерением больше сюда не приходить и уже на выходе заметила промелькнувшую ящерку. Она, как и поправлявший кладку рабочий или цокавший копытами по мостовой ослик, обладала той силой, какой навеки лишен бывший властелин мира.

Я вернулась к своим носилкам, носильщики подняли их и понесли, громко топая ногами. Это было движение, это была жизнь…

Меня несли к храму Исиды на восточном краю дворцового мыса, туда, где эхом отдавались звуки моря, как в морской раковине. В то единственное место, где я еще могла обрести покой. Из портика мне была видна аквамариновая гладь воды с белыми пенными кружевами, венчавшими гребни волн. Казалось, что ветер, плачу которого подражают чайки, взывает ко мне. Внутри в тени стояла белая стояла статуя Исиды, словно только что вырезанная из слоновой кости. Она притягивала к себе.

Там, у ног богини — моей единственной матери, другой я не знала, — я могла склонить голову и побыть собой, ни на что не претендуя, никем не притворяясь. Исида видела все насквозь, она все ведала, и я могла безгранично ей верить; именно этого нам так не хватает в наших земных спутниках.

О Исида! Мать моя! Я чувствую себе покинутым ребенком…

Давным-давно моя земная мать канула в обманчивую голубизну гавани, вверив меня попечению Исиды.

Я мала, очень мала. Я едва достаю до постамента статуи, но тянусь и прикасаюсь к ней. Горестно заламывая свои детские ручки, я подношу ей, внушающей трепет, венок из полевых цветов.

— Теперь она твоя мать, — говорит мне старая няня.

Но она так бела, так далека — я едва вижу ее лицо. Мне хочется вернуть лицо настоящей мамы, ее свежие щеки, красные губы, зеленоватые глаза. Я снова тяну руки, и перед моими глазами возникают руки матери, ее тонкие пальцы, беспомощно молотящие по воде и исчезающие.

— Я твоя, возьми и меня! — кричу я богине. — Я хочу к маме!

Но богиня останавливает меня, берет за подбородок и шепчет:

— Дитя, дитя мое, смерть не для тебя. Ты принадлежишь мне и станешь моими руками, моими очами, исполнительницей моей воли, моим воплощением — всегда и во всем.