Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Шрифт:
— Ты превзошел самого себя. Должна признаться, ничего подобного я не ожидала.
«Слишком уж причудливо получилось», — добавила я мысленно.
Хотелось верить, что люди не сочли его безумцем. Впрочем, большинство с удовольствием к нему присоединилось. Может, они все безумны? Говорят, в последние дни перед концом людям присущи странные формы группового помешательства.
Моя жизнь завершалась, а вместе с ней и жизнь Антония, и я принимала это как данность. Однако то был политический факт, а никак не философский. Я не собиралась восхвалять политическую необходимость,
— О чем ты думаешь? — тихо спросил Антоний. Он уже улегся, положив руки под голову. — Я хочу знать твои мысли.
«Да о том, — подумалось мне, когда я смотрела сверху на его лицо, — что смерть я не люблю, а тебя — да».
Он выглядел на удивление счастливым, словно преодолел этой ночью некий барьер.
— О чем думала… Да вот, пыталась припомнить одно древнее египетское стихотворение. Услышала сегодня столько цитат, что неловко от своего невежества.
Стихи эти пришли на память как раз потому, что взгляд мой был устремлен сверху вниз. Я присела на кровати.
— Так, как там было… «Так светел мир, но где мой путь?» — взывает голос голубк а…
Он воззрился на меня с интересом. Я напряглась, пытаясь восстановить в памяти слова, когда-то затверженные наизусть.
— Дальше вот что… — Я взяла его руку и сжала.
С тобою я не разлучусь, в моей руке твоя рука, С тобою радостно идти, в прекрасный мир, в любую даль, Ты для меня прекрасней всех, с тобой неведома печаль…Это была правда.
Я наклонилась и поцеловала его.
— Это не то настроение, что царило вчера вечером, — заметил он.
— Совсем не то, — признала я. — А для того мы с тобой еще слишком живы.
Он вздохнул.
— Да, боюсь, ты разгонишь вчерашний настрой. Эти стихи… ты и вправду так относишься ко мне?
— Да, — ответила я. — С самого начала и до сего мгновения.
— Мгновений, — уточнил он. — Интересно, сколько еще нам осталось?
— Мог бы и закончить философствовать, — фыркнула я. — Это утомительно. К тому же твои гости давно разошлись.
Он заключил меня в объятия, повалил на кровать и, поддразнивая, проговорил:
— Вижу, ты весьма привержена земным радостям.
— Знаешь, — сказала я ему, пока мы не предались «земным радостям», — мне прекрасно известно, что название для своего нового сообщества ты позаимствовал из одной невразумительной греческой комедии. Ничего оригинального. Постыдился бы!
Он тяжело вздохнул.
— Да, с александрийцами всегда надо быть наготове: того и гляди, опозоришься. Надеюсь, больше никто не догадался.
— Я бы на твоем месте на это не рассчитывала. Среди гостей тоже были александрийцы…
Когда я пробудилась с первыми лучами рассвета, в спальне царила удивительная тишина. Занавеси не колыхались на ветру, моя обезьянка Касу — увы, уже немолодая — мирно посапывала в своей корзине под столом. Антоний
спал глубоким сном, лежа на спине, и его грудь беззвучно поднималась и опадала под льняным покрывалом. Он вздохнул и повернулся на бок. В утреннем сумраке я разглядела, что его глаза под опущенными веками движутся: так бывает, когда человеку снится, что он бежит. Глаза у него были темные, с исключительно густыми и длинными ресницами. Я в шутку назвала их «верблюжьими», потому что у верблюдов именно такие длинные и мохнатые ресницы, предохраняющие глаза от песка и пыли пустынь.Я твердила, что право на такие ресницы имеют только верблюды и стреляющие глазками девушки, но никак не римские полководцы; на самом деле за моими насмешками таилась самая настоящая зависть. Я была рада, что мои двойняшки унаследовали это от него.
Сознание мое уже полностью очистилось от остатков сна, но вставать не хотелось. Лучше полежу, притворяясь спящей: иногда в такое время, когда я еще не далеко удалилась от мира сновидений, мне очень хорошо думалось. Тепло спящего рядом Антония внушало чувство надежности и безопасности.
Увы, обманчивое.
Октавиан приближался. А что, если мне встретиться с ним? Встреча лицом к лицу может дать куда больше, чем обмен формальными посланиями. Моя сила заключалась как раз в умении очаровывать людей при личном общении, и я почти всегда добивалась своего. Только бы мне увидеться с ним, взглянуть ему в глаза…
При этой мысли я невольно поежилась. Его глаза… как там о них писал Олимпий? «Ясные, серовато-голубые, полностью лишенные чувств». Да уж, я запомнила эти глаза. Не то чтобы мне хотелось в них заглянуть, но если бы удалось…
Антоний заворочался, просыпаясь. Он, конечно, не захотел бы этой встречи, воспротивился бы ей. Но я давно решила сделать все, что потребуется. Нет такой черты, которую я не смогу преступить — в отличие от благородного гордого Антония. В этом мы с Октавианом похожи. Много лет назад я сказала: «Пусть победит лучший». Состязание еще не закончено. Встреча с ним один на один может сработать в мою пользу.
Антоний обнял меня. Знай он, о чем я думаю, он бы отпрянул, но сейчас он нежно прижался ко мне.
Старая обезьянка проковыляла по полу к кровати и неуклюже запрыгнула на нашу постель.
Антилл стоял перед нами. С тех пор как юноша получил право носить тогу, он как будто стал выше ростом. Сейчас белизна его одеяния была чиста, как мрамор маяка.
— Тебе надлежит уважительно приветствовать своего родича, — наставлял его Антоний. — В конце концов, ты вырос в доме его сестры и знал его всю жизнь. Ты даже был помолвлен с его дочерью.
— Я никогда не знал его хорошо, — возразил юноша.
— Ну, хорошо Октавиана не знает никто. Возможно, даже его родная дочь, — усмехнулся Антоний. — Это не имеет значения. Я направляю тебя к нему в качестве моего посланника. Ты должен приветствовать его и вручить в дар это золото. А заодно письмо, в котором я напоминаю о годах нашей дружбы, о совместном правлении, об узах родства. Я прошу его дать мне возможность покинуть государственные посты и поселиться в Афинах на правах частного лица. В конце концов, с Лепидом все так и закончилось. Если он откажется, передашь ему вот это личное письмо.