Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

— Так-то оно так, — кивнул отец. — Но он, похоже, сделан из железа, и ничто его не пугает. Цезарь полностью полагается на удачу и все время искушает ее. — Отец рассмеялся хриплым каркающим смехом. — Представьте себе: он сделал сестру Катона своей любовницей.

Мы все завизжали от смеха.

— Любовь — это оружие, — заметила Арсиноя, и я поняла, что у нее на уме: «С моей внешностью оружие у меня есть».

— Такое оружие мы, Птолемеи, никогда не пускали в ход, — заявил отец. — Это удивительно, если иметь в виду, что все другие виды оружия нами опробованы.

— Может быть, никто в нашем роду не был настолько привлекателен, чтобы внушить сильную страсть? — предположила я.

— Вздор! — отрезал отец.

Время шло, отец оставался у власти, поскольку римляне продолжали грызться между собой и им было не до Египта. Что касается нас, то помимо обычных повседневных дел нам приходилось участвовать в великом множестве публичных мероприятий.

Как-то раз александрийцы выразили желание посвятить нам новый парк с цветниками, аллеями, прудами и изваяниями, разбитый на окраине города. Как всегда в таких случаях, мы прибыли на церемонию в полном царском облачении и регалиях; мы казались живыми статуями среди каменных. Впрочем, мне уже минуло семнадцать и к любым ритуалам я привыкла.

Однако та церемония немного отличалась от других, и прежде всего надписью, высеченной в камне по велению отца: «Владыки и величайшие боги». Выходит, Птолемеи причислились к сонму богов, а не просто земных правителей?

Отец с горделивым видом созерцал открытие монумента и слушал поразительную речь.

— О возлюбленные боги и богини, мы повергаем себя к стопам вашим… — произносил нараспев городской чиновник.

Люди один за другим подходили и склоняли перед нами головы, а потом вставали на колени. При этом, как я видела, многие дрожали, словно боялись вдохнуть некий божественный туман, губительный для смертных. Кто может сказать, что здесь было притворством, а что — истинной увлеченностью происходящим?

Затем слово взял отец.

— Отныне и вовеки мои божественные чада именуются Филадельфами — «пребывающими в братской любви». Да свяжет эта любовь тех, в чьих жилах течет наша священная кровь.

Стоя плечом к плечу с моими родичами, я прекрасно понимала: такое невозможно. Но это желание отца трогало душу.

Потом мы собрались в отцовской личной столовой, дабы завершить церемонию трапезой. Арсиноя первой скинула свое золоченое одеяние. Как она заявила, платье было слишком тяжелое, чтобы таскать его на себе в домашнем кругу.

— Разве золото не по плечу богине? — попыталась поддразнить ее я, когда парадный наряд осел на полу кучей мятой парчи, а на Арсиное осталась лишь тонкая голубая туника, под цвет глаз.

Сестра в ответ пожала плечами. Либо она не видела разницы, либо и без золота считала себя богиней благодаря своей красоте.

Отец занял место во главе семейного стола. Он выглядел усталым, как будто и его тяготил вес торжественного одеяния. До сих пор мне никогда не доводилось видеть его таким, и я неожиданно поняла, что он сильно постарел.

Он взял со стола агатовую чашу и, пока виночерпий наливал ему вина, задумчиво смотрел на нее. Потом он произнес:

— Эта чаша сделана на родине наших предков, в Македонии. Я хочу, чтобы вы помнили: сейчас мы окружены золотом, но когда-то мы пили из каменных чаш.

Отец сделал маленький глоток. Потом еще один.

— Вам понравилась церемония? — спросил он.

Мы все послушно кивнули.

— Она удивила вас?

— Да. Непонятно, зачем ты присвоил нам эти новые титулы, — сказала я, поскольку остальные предпочитали молчать.

— Я хочу, чтобы вы оставались священными особами и друг для друга, и для посторонних, даже когда меня не будет.

Он сделал это из предусмотрительности или почувствовал, что надо торопиться?

— Как это тебя не будет? — спросил младший Птолемей, примостившийся на табурете; пусть с мягким сиденьем, обитый драгоценными камнями, но это был табурет.

— Папа умрет, и его не будет, — невозмутимо пояснил старший Птолемей, девятилетний реалист.

— О! — протянула Арсиноя, до сего момента с меланхолическим видом жевавшая луковое перо.

Да, ничего не скажешь, теплая семейка.

— Весьма предусмотрительно с твоей стороны заглядывать так далеко вперед, — промолвила я. — Но ведь это не самая срочная забота?

Вообще-то я задала вопрос. Но отец предпочел не отвечать.

— Хороший правитель обязан принимать меры предосторожности. Сейчас я хочу рассказать вам о своем завещании. Один экземпляр я отправил в Рим, поскольку они проявляют такой… интерес к нашим делам и провозглашают себя хранителями нашего благоденствия. Не сделай я этого, римляне могли бы обидеться; прецедент уже имеется.

Он сделал несколько глотков — каждый следующий больше предыдущего.

— Одна копия останется здесь, у нас, — продолжил отец. — И это тоже мера предосторожности. Бывает, что завещания теряют, подделывают… мало ли что. Так или иначе, чтобы исключить разночтения, вы должны услышать мою волю из моих собственных уст.

Я заметила, что Арсиноя перестала жевать и выпрямилась.

— Конечно, вас не должно удивить то, что моей наследницей объявляется Клеопатра, — сказал отец, повернувшись ко мне с улыбкой. — Она старшая и уже обучалась делу правления.

Но его глаза говорили больше: «Она дитя моего сердца, и я отдаю ей предпочтение».

Я не глядела на Арсиною, но знала, что она обиделась.

— Соправителем станет мой старший сын Птолемей. В положенное время они поженятся согласно обычаю.

Оба мальчика захихикали, будто сочли все это глупым и странным. Что ж, возможно, наш обычай действительно таков, однако вопрос был серьезный и не допускал шуток.

— Отец, — подала голос я, — а не устарел ли обычай? Не пора ли его отменить?

Он печально покачал головой.

— Может быть, он устарел, но отказ от него создаст куда больше проблем. Стоит объявить об этом, и все искатели удачи царского рода устремятся на наши берега. И начнется история, как в старой сказке: претенденты на руку наследницы отираются возле дворца и совершают подвиги, предложенные отцом или богами. Я же не испытываю желания устраивать состязание женихов, мне и без того дел хватает.

— Меня всегда удивляло, как эти женихи решаются попытать счастья, — заметила Арсиноя. — Ведь отвергнутые всегда погибают.