Дневники св. Николая Японского. Том ?II

2/14 июля 1895. Воскресенье.

Служили сегодня тоже шесть иереев со мной; у всех служивших, до пономаря, новые облачения, хоть и не дорогие, но очень красивые; у меня тоже подходящее; было очень благообразно. Только передняя часть Собора пустовала, потому что учащиеся почти все разошлись на каникулы, что не утешало взор. Пел небольшой четвероголосый хор из оставшихся еще лучше, чем большой, — отчетливей как–то все выходит.

После обедни были у меня посланник, капитан нашего военного судна в Иокохаме, агент Иван Васильевич Будиловский и врач с броненосца «Николай»; первые поздравляли с монаршей милостью — Орденом Владимира 2–й степени, последний привез поклон от Адмирала Степана Осиповича Макарова, лечащегося в Асиною от ревматизма.

С двух часов было заседание для распределения катихизаторов. Продолжалось до шести; было спокойное, тихое, доброе.

Кстати и солнце зашло посветить с этой стороны — северо–западной, но еще не обеспокоило глаза, что очень любезно с его стороны по времени года. Почти половину церквей распределили, остальное будет сделано завтра.

3/15 июля 1895. Понедельник.

Сделано с большим трудом; едва до шести часов вечера успели сделать распределение, и оно еще не утверждено; быть может, до завтра надумают несколько переменить. И труд же варварский для меня это «хайбун»; целый день без перерыва горло в работе, а все молчат глубоким молчанием, исключая священника, распределение которого идет; тот несколько движений устами и языком, а я то и знай — мели и мели, чтобы подвигнуть его на «да» и «нет», чтобы вызвать его мнение, чтобы объяснить качества того или другого катихизатора; и неудивительно малословие его и молчание всех, — кто же станет говорить о неизвестном? А известны всем только некоторые; мне одному все известны, оттого моя работа и нужней и трудней; только специально изучившие того или другого катихизатора священники, по службе с ним, могут выражать с уверенностью свои решительные мнения, на что они и не скупятся, если дойдет до того, причем иной раз высказывают то, что и не подумаешь о катихизаторе по прежнему знакомству с ним.

Утром, до заседания, все мы снялись группою, сначала в Соборе, потом вне; священники того пожелали.

После полдня отец Павел Савабе попросил иметь его отсутствующим, ибо просят приобщить находящегося при смерти отца его Коодзимацкой Церкви диакона Павла Такахаси. Во втором часу пришли сказать, что старик, приобщившись, мирно отошел ко Господу.

Переплетчик Хрисанф принес первые двадцать пять экземпляров переплетенных (в золотом обрезе, хотя и в «кире») «Сейдзикёо» (Требника). Завтра священники будут порадованы раздачею его им. Доныне употреблявшийся перевод Требника был очень уж плох и далеко неполный был. Нынешний Сейдзикёо — точнейший перевод русского требника.

Женская школа приходила прощаться: завтра утром отправляются на каникулы в Тооносава: в первый раз это: доныне проводили там каникулы ученики, ныне лишенные этого удовольствия за то, что оказалось слишком много пропущенных классов у них самопроизвольно.

4/16 июля 1895 года. Вторник.

С восьми часов соборное заседание. Прочитали вчерашнее распределение: кое–что переменили, затем утвердили чрез общее «кирицу».

Прочтено было письмо катихизатора Елисея Кадо, предлагающее установить твердым правилом, чтобы священники наблюдали за церковным имуществом по своему приходу. Завязались по этому поводу рассуждения и споры. Я слушал, молча, часа полтора. Раздосадовало меня очень горячо отстаиваемое мнение отца Матфея Кагета, что нельзя строго проверять христиан в церковном имуществе, составляющемся из их пожертвований, могут–де оскорбиться они, не понравится это им и так далее. Я послал за переводом книги Апостольских и Соборных правил, указал прочитать несколько канонов касательно церковного имущества и велел священникам непременно доставить мне к будущему Собору ведомости о церковных имуществах — в деньгах, или в землях, домах и тому подобное. Будут составлены правила, касающиеся сего предмета, и введены в употребление со следующего Собора. До сих пор слишком мизерны были имущества; просто не стоило тратить сил, чтобы поймать блоху (тем более что блоха эта почти всегда, появившись, тотчас же бесследно исчезала: христиане, нажертвовав какой–нибудь десяток ен, поручали его своему избраннику, который немедленно проматывал деньги на свои нужды). Теперь мизерность еще та же, но, видно, что христианам начинает надоедать эта вечная неуловимость блохи… Далеко за полдень протянулся этот предмет, составляющий у меня наболевшую рану, к которой еще одно прикосновение производит нестерпимую боль… Но, вероятно, и теперь порох даром потрачен, и самосодержание Японской Церкви — химера…

Когда собрались в два часа, я предложил всем взять — в какой обложке кому нравится — по экземпляру Требника и объяснил им кое–что в нем, чего не было в доселешнем рукописном переводе.

Было и опять несколько рассуждений — о. Павел Сато предлагал что–то насчет химер, которые тем же и остались.

Наконец, все истощились, что могло или должно быть рассуждено на Соборе. В пять часов сотворена была молитва, сказана и краткая речь, и Собор закрыт.

Затем частные речи и дела с разными членами Собора и с отправляющимися на службу катихизаторами.

5/17 июля 1895. Среда.

Отпустил старика диакона из Мориока Иоанна Сайкайси. Приходил он, по словам о. Бориса, допрашивать меня, зачем я возвращаю ему пожертвованные им Церкви 284 ен? Пожертвовал он эти деньги в 1879 году, состоя тогда уже лет шесть–семь на содержании Церкви. Получал он с того времени ежемесячно от Церкви (то есть от Миссии) по шестнадцать ен. Но в прошлом году потребовал по восемнадцать; и священник Борис Ямамура настаивал на его требовании, потому–де, что он свои деньги принес в дар Церкви. Вот уж что называется «еби–о мотте тай — о цуру», даже еще больше, потому что «еби» считается до сих пор не тронутым. Написал я тогда о. Борису сосчитать, во сколько крат Сайкайси прожил церковных денег больше своего пожертвования; а диакону Сайкайси стал высылать, согласно его требованию, по восемнадцать ен, но из его собственного пожертвования, пока оно все будет переслано ему; потом же Церковь, уже не связанная с его пожертвованием, будет иметь свободу назначить ему содержание, сколько заблагорассудит. Собственно никакого содержания диакон Сайкайси, по своей службе, не стоит уже более десяти лет, ибо совсем ослабел — не физически, а душевно: ничего не помнит, ничего не может, обратился почти в дитя. Но Церковь не должна оставлять без помощи и своих инвалидов, и ему содержание будет назначено… Сайкайси, впрочем, не потребовал от меня никакого объяснения, а лишь благодарил за то, что я говорил о. Борису; сему последнему я объяснил на днях, что «пожертвование диакону Сайкайси возвращается потому, что он связывал Церковь; чрез столько лет и после таких ее собственных затрат на содержание Сайкайси ей напоминается, что она облагодеяна даром Сайкайси!»… О. Борис, спасибо ему, выразил это о. диакону так, что мне не пришлось говорить с ним о сем, — о. диакон оказался совершенно успокоенным и радостным.

6/18 июля 1895. Четверг.

Из Хакодате о. Петр Яисигаки пишет, что недавнее решение его христиан давать ему по десять ен в месяц, а не по двадцать два, как давали доселе, было делом пяти–шести незрелых умов и чтобы я исследовал дело. Но как же я стану исследовать? Решение пришло ко мне от всего Церковного Совета; это значит — упрашивать я должен: «Пожалуйста, дайте больше», — а они будут издеваться над ним и надо мной и торговаться или потребуют без всяких основательных причин: «Перемени нам священника». Я написал ему, что не имею ничего ответить, кроме того, что писал прежде, и чтобы он исполнил это. Получено письмо и от Матфея Като: жалуется на бедность, на долги — а получал двадцать пять ен в месяц при готовой квартире! Что всего хуже: задолжал Миссии сорок семь ен за церковные свечи, которые, как поставленный там от христиан церковным старостой, требовал отсюда для продажи христианам, но деньги за которые по выручке не уплачивал Миссии, а тратил на себя; долг этот так и пропадет, потому что как же взыщем его? Обещано ему двадцать пять ен — месячное жалованье в награду, и двадцать ен на дорогу, по сдаче им должности о. Петру — не удерживать же эти! Господь с ним! Так надувают и обирают Миссию все, не исключая посторонних людей, служащих у ней!

7/19 июля 1895. Пятница.

Целый день отпускал катихизаторов, кончивших здесь курс, на службу и говорил со священниками. О. Николай Сакурай, священник Хоккайдо, еще молодой, показывает немало доброй энергии; проговорил с ним с девяти утра до двенадцати. Между прочим, еще раз пахнул на меня из его рассказов дух Иннокентия, Великого Святителя Камчатского: рассказывая о христианах острова Сикотан, он удивлялся благочестию христиан старых, духу веры, живущему у них; молодые люди, уже нашей заботы и научения (или небрежения) ничего не знают о вере и мало являют благочестия, хотя и болтливы.

— Но отчего же старики не преподают вероучения детям? — спрашиваю.

— Старики не могут ясно выражать своих религиозных чувств и познаний, — отвечал о. Николай.

Это значит, что и старики начинают забывать то, что молоком матери всосали, будучи в епархии незабвенного Иннокентия.

Ныне Собором назначен туда тоже благочестивый из наших катихизаторов, Моисей Минато. Даст Бог, он за год успеет научить Закону Божию молодых и возобновить сведения о нем у стариков. Теперь уж все эти курильцы достаточно понимают японский язык, чтобы не затрудняться в усвоении того, что будет преподавать им катихизатор.

8/20 июля 1895. Суббота.

Рассылка писем катихизаторам и Церквам о произведенных переменах в распределении служащих. — Разговоры со священниками и наделение их иконами и крестиками.

Визит приехавшего в Посольство на службу молодого человека Поляновского, и рассказы его о молодом нашем Государе, — как все восхищены были желанием его «быть с народом», — о Сибири и безрелигиозности в ней.

Пение всенощной сегодня было одних больших певчих — подрегентов и причетников с Дмитрием Константиновичем Львовским во главе — трехголосное, которое понравилось мне несравненно больше, чем наше четырехголосное больших двух хоров, хотя оно и славится вообще. Пение сегодня какое–то успокаивающее, а не раздражающее, как пискотня дискантов, глубже вызывающее на молитву, а не порывами исторгающее ее. Настоящее церковное пение именно должно быть такое, как сегодня, а не искусственное, где каждый голос выделывает свою часть, стараясь только о выделке, а не о выражении.

После всенощной у меня исповедались оо. Оно и Мии и диакон Сергий Судзуки, а потом у о. Бориса — Павел Окамура, муж Варвары — иконописицы, воспитанницы Миссии. Варвара — образцовая жена, Павел был образцовым мужем до последнего времени. Взаимными трудами и талантами они уже приобрели порядочное состояние: она рисует, он литографирует, и мало–помалу у них образовалось лучшее в Токио литографное заведение.

Четверо детей уже у них, и старшей дочери скоро замуж пора. Вдруг Павла смутили приятели–язычники: «Как–де ты подчиняешься жене и до сих пор не изведал вольной гульбы?» И загулял Павел — любовницу завел, честным трудом приобретенных денег много истратил. В газетах было пропечатано обо всем этом, из них я и узнал о семейном несчастии Варвары. Но добрая жена–христианка сумела обратить мужа на путь опять. С месяц тому назад она мне говорила, что Павел очень раскаивается и стыдится. Ныне подтверждение тому и ручательство. Павел три раза приходил к о. Борису (которым пятнадцать лет тому назад первоначально был наставлен в вере), не заставая его; пред всенощной опять пришел и просил таинства покаяния. О. Борис спросил у меня, можно ли принять на исповедь, ибо ныне Павел не в его приходе, я, конечно, с радостью разрешил, дав понять, какие наставления должен сделать Павлу. После исповеди и прочтения молитв, в одиннадцатом часу вечера, Павел Окамура пришел ко мне радостный, уже разрешенный, — видимо, он уже на будущее время благодатию Божией застрахован от падения.