Дни моей жизни. Воспоминания.

И вдруг батюшка, когда я на его вопрос: "Какой билет?" -- дрожащим голосом ответила "Литургия Василия Великого", -- сказал своему соседу:

– - Ну, это хорошая ученица, задайте ей вопрос потруднее...

И важный священник спросил меня:

– - Как вы полагаете, в чем разница между религиями христианской, иудейской и магометанской?

Вот так "потруднее"! У меня поистине "уста разверзлись", как у Валаамовой ослицы. Я пошла перечислять: и грозного бога мести Иегову, и гурий Магомета, и всепрощение христианского Бога... Я говорила долго, а они не прерывали меня, только толстый батюшка, сложив руки на животике, с умилением поддакивал: "Так, так!"

Когда я перевела дух, вознеся христианскую религию на достодолжную высоту, меня больше ни о чем не спрашивали, а отпустили с миром и с жирной "пятеркой". Так меня выручил "трудный вопрос".

Оглядываясь на гимназию, я не чувствую к ней никакого враждебного чувства. Должна сказать, что по тем временам гимназия наша была еще сносной: в ней не было несправедливости, жестокости и шпионажа, которыми отличались многие другие; за это одно можно ей сказать спасибо. Но я не чувствую к ней и благодарности: она меня не научила ничему -- ни хорошему, ни дурному, и если я что знала, кончая ее, то этим я была обязана Урусову, отцу, Володе, Шиловскому, но уж отнюдь не гимназии.

* * *

Параллельно с гимназической жизнью шла моя личная жизнь -- без матери. Довольно странно. С 13 лет я уже очутилась на положении "хозяйки дома": заказывала обеды, принимала гостей, сама нанимала себе учительниц языков, музыки и т.д. Это развивало во мне самоуверенность и преждевременную манеру рассчитывать на себя самое. Я инстинктивно чувствовала потребность в какой-то дисциплине и от времени до времени просила отца отдать меня в институт, но он был против этого.

С год или больше у нас жила, скорее на правах подруги, 18-летняя француженка Аннэт, от которой я и научилась французскому языку.

Бедная Аннэт! У меня на душе большой, хотя и невольный, грех по отношению к ней. Во время наших занятий я ей как-то предложила (очевидно, во мне говорил будущий автор "Неотправленных писем"), чтобы вместо переложений и т.п. мы с ней сочиняли "письма", у кого лучше выйдет? Да при этом писали их на подходящих бумажках, разными почерками, -- положим, письмо гимназистки к гимназисту на розовой бумажке с фиалочкой, письмо крестьянской девушки-служанки домой -- на листке лавочной бумаги каракулями и т.д. Новая игра обеих увлекла, и Аннэт упражнялась в сочинениях писем не хуже меня. Вот как-то я ей и говорю (а мы писали всегда на одни и те же темы): "Знаешь, Аннэт, давай напишем такое письмо: вот молодая девушка вроде тебя дает уроки молодому человеку и вдруг убеждается, что она к нему неравнодушна, и пишет ему, чтобы отказаться от урока, так как видит, что ей опасно встречаться с ним". Новый сюжет особенно увлек Аннэт: она усердно принялась за письмо, время от времени вздыхая и низко наклонив темную головку...

А дело было в том, что, живя у нас, она давала и другие уроки, и, между прочим, одному очень милому молодому человеку, Леону М. Письмо было написано, сравнено с моим и положительно по искренности заслужило пальму первенства. А когда Аннэт забыла о нем, я его взяла из шкатулки, где у нас хранились наши опыты, и велела отнести... к жившему по соседству Леону М. Легко себе представить, что, когда на другой день ничего не подозревавшая Аннэт пошла давать ему урок, он был страшно смущен, история с письмом выплыла наружу, Аннэт жестоко меня упрекала за шутку... Но шутка эта послужила толчком к роману, в результате которого Аннэт уехала на родину "с разбитым сердцем", как говорилось в старинных романах, так как родители его подняли целую бурю... Милая Аннэт простила мне мою глупую шутку -- я, разумеется, не понимала всей серьезности ее последствий; она долго писала мне из Франции, мы переписывались до ее смерти: она молодой умерла от чахотки.

Гимназия мало наполняла мое время. Я продолжала писать, фантазировать... Вскоре пошла развиваться моя полудетская нелепая драма.

В одном доме с нами, этажом выше, жили знакомые отца. В семье там был молодой студент. Он, говорили, блестяще умен, пишет стихи, часто ездил за границу... Мы с ним познакомились во время случившегося у нас в доме пожара, когда меня, как истую "героиню романа", вынес из горевшей комнаты в обмороке мой верный рыцарь -- "Наполеон". Несколько слов о нем: это был бедный родственник домохозяев, мальчик лет 17, живший в бывшей сторожке, в саду. Там он существовал "из милости" и учился, стараясь преодолеть экзамены и поступить в университет. Я не помню его настоящего имени: все звали его "Наполеон", потому что он фанатически был влюблен в образ Наполеона. Вся его каморка была увешана гравюрами и рисунками, изображавшими Наполеона. Он на последние гроши, которые зарабатывал уроками, покупал все, что мог из книг о нем. Даже бюст гипсовый стоял у него. А кроме этого -- койка, стол и два стула. Я любила эту комнатку и часто забегала к нему, играя в саду (сад был при доме, кроме сквера, большой, тенистый сад). Он вечно писал стихи в честь Наполеона, весь горел им: познакомившись со мной, он и меня стал посвящать в свои мечты. Бледный, с шапкой курчавых волос, с энергичным лицом, небольшого роста, сложа руки на груди по-наполеоновски, он восторженно декламировал мне всякие оды "Солнцу Аустерлица" и пр.

Скоро к его теме прибавилась другая, так как он стал посвящать стихи и мне. Со студентом, о котором я упоминала, он был знаком, он-то и рассказал мне, что у нас в доме еще поэт. Не помню уж, как это вышло, но вскоре после моего знакомства с молодым поэтом я за что-то решила отчитать его, кажется, за редкое посещение университета, и, сделав это, по обыкновению, в стихах, поручила Наполеону передать ему. Он ответил мне тоже стихами -- и между нами завязалась правильная переписка. Постепенно этого показалось недостаточно, и мы начали встречаться "случайно" в саду или "случайно" же у Наполеона в каморке. Наполеон видел, к чему это ведет, трагически ерошил волосы, иногда убегал из сторожки. Оставлял нас наедине и, возвращаясь, говорил замогильным голосом: "Таня... вас ищет ваша гувернантка!"

Тут я должна упомянуть об одном обстоятельстве, сыгравшем важную роль в последующей истории. С детства, то есть с рождения сестры, окружавшие беспощадно критиковали мою внешность. Сравнивали с ней, понятно, не в мою пользу, и постепенно внушили мне сознание своего безобразия. Теперь-то уж можно сознаться, что ничего безобразного во мне не было, скорей, была миловидна, но, конечно, проигрывала рядом с хорошенькой, ангелоподобной Алей. В те годы, подростком, я преувеличенно относилась к этой критике: не предполагала, что и я могу нравиться, а часто горькими слезами плакала перед зеркалом, повторяя про себя стихи Надсона: "Бедный ребенок, она некрасива", -- или стараясь утешиться словами Шекспира: "Коль умна, да некрасива -- то красавец уж найдется, для которого по сердцу дурнота ее придется".

Часто вместо того, чтобы идти куда-нибудь на вечер, где надо было быть особенно нарядной, поглядев на себя в зеркало, я сбрасывала светлое платьице и оставалась дома, чувствуя, что такую некрасивую девочку наряжать и в люди показывать не стоит. Мое пребывание в доме Ш., общее внимание и приветливость ко мне постепенно начали меня от этого излечивать, и во мне просыпалась робкая надежда, что я буду нравиться не меньше, чем мои подруги... Вполне понятно, что, когда в таком моем настроении нашелся человек, да еще умный, интересный и старше меня лет на 7--8, который не только смотрел на меня с восхищением, но говорил мне и в прозе, и в стихах, что у меня "глаза русалочки", сравнивал мой рот с шиповником, меня со всевозможными цветами -- такие все новые и оригинальные сравнения, но я-то их слышала впервые!
– - ясно, что я пришла в полный восторг и решила ему бесповоротно отдать свое 14-летнее сердце. Все это кончилось бы, верно, много скорее и не принесло бы нам обоим столько огорчений, если бы не недостаток дипломатии в окружающих. Бедный Володя испугался за меня, удвоил свой ослабленный из-за университетских занятий надзор, вызывая памфлеты в стихах моего нового поклонника вроде:

В древнем мире сладкий пряник усыплял зверей...

Но отвлечь студентов-нянек трудно от дверей...

и т.п.

Заахали тетушки, бабушки -- и наконец, узнав обо всем этом, отец решил выказать попечение: обратил особое внимание на мой роман, запретил мне видеться и даже переписываться с моим героем и сослал меня от опасного соседства пожить у Ш.
– - Я там очень любила бывать, но, разумеется, когда меня сослали туда, все изменилось: "замок" стал мне казаться темницей, добрая баронесса -- драконом, стерегущим меня, а я сама -- пленной принцессой и уже настоящей героиней романа! Воображаю, как я была смешна, блуждая по осеннему парку со своими мечтами, свысока глядя на моих приятелей -- мальчиков Ш., хоть они и были старше меня на 3--4 года, и поверяя луне свои "сладкие тайны" в стихах. Запреты ухудшили дело.

Вечно жить у Ш. я не могла, встречаться с моим героем я опять начала; с его балкона, находившегося над нашим, полетели по бечевочкам записки и стихи -- в конце концов папа так же внезапно, как запрещал мне мой "роман", махнул на него рукой -- и я по 15-му году стала невестой негласно. И это было бы ничего, но беда была в том, что, в сущности, никакого чувства у меня к моему поэту -- да, вероятно, и у него ко мне -- не было: все это было наиграно, взято из пьес и романов и объяснялось главным образом желанием писать стихи. Я сама перед собой играла роль влюбленной и считала себя навек связанной с моих женихом. Но в глубине души я всегда чувствовала к нему -- как это ни странно -- не только нелюбовь, но враждебность и -- легкую боязнь.