Дни в Бирме. Глотнуть воздуха

Ему определенно недоставало тактичности. Как всякий человек, живущий в основном в одиночестве, он больше привык иметь дело с идеями, чем с людьми. Поэтому при всей тривиальности их разговоров он стал иногда раздражать ее – не тем, что говорил, а тем, что подразумевал. Между ними возникала натянутость, неопределенная, но грозившая перерасти в ссору. Когда вдвоем оказываются два человека, один из которых давно живет в стране, а другой только недавно приехал, первый неизбежно ведет себя как чичероне в отношении второго. Элизабет в те дни только начинала свое знакомство с Бирмой, а Флори, понятное дело, выступал ее проводником, переводчиком, комментатором. И то, что он говорил, или то, как он это говорил, вызывало в ней смутное, но глубокое неприятие. Она обратила внимание, что Флори, говоря о «туземцах», почти всегда был за них. Он вечно восхвалял бирманские обычаи и характер бирманцев; доходило до того, что он сравнивал их с англичанами не в пользу последних. Это настораживало ее. Ведь туземцы есть туземцы – интересные, вне всякого сомнения, но в конечном счете «второсортные» люди, черномазые. Флори относился к ним чересчур терпимо. И даже не понимал, чем именно настраивал ее против себя. Ему так хотелось, чтобы она полюбила Бирму, как он любил ее, чтобы она не смотрела на эту страну холодным, безразличным взглядом мемсахибы! Он совсем забыл, что большинство людей не могут чувствовать себя легко в другой стране без того, чтобы принижать коренное население.

Он слишком настойчиво старался увлечь ее Востоком. Например, пытался склонить к изучению бирманского языка, но лишь зря потратил время. (Тетя объяснила ей, что по-бирмански говорят только миссионерки, а порядочные женщины вполне обходятся кухонным урду.) Подобных мелких разногласий было не счесть. Элизабет смутно догадывалась, что взгляды Флори не соответствовали взглядам нормального англичанина. Она не могла не понять, что он просил ее полюбить бирманцев, даже восхищаться ими – восхищаться этими черномазыми, почти дикарями, один вид которых все еще вызывал у нее оторопь!

Эта тема то и дело всплывала между ними. Как-то на дороге их обошла группа бирманцев. Элизабет, не скрывая своих чувств, смотрела им вслед со смесью любопытства и неприязни и сказала Флори, как сказала бы любому:

– До чего же они страшные, разве нет?

– Страшные? А по-моему, они довольно симпатичные, эти бирманцы. У них просто великолепные тела! Взгляните на плечи того малого – словно бронзовая статуя. Только представьте, что бы вы увидели в Англии, если бы люди стали ходить полуголыми, как здесь!

– Но у них такие кошмарные головы! Их черепа как бы срезаны сзади, как у кошек. И оттого, что лбы у них так скошены назад, они выглядят такими злобными. Помню, я читала в каком-то журнале о формах человеческих голов – там сказано, что люди со скошенным лбом относятся к преступному типу.

– Да ладно вам, как-то натянуто! Примерно половина людей на планете с такими лбами.

– О, ну если считать цветных людей, то конечно!..

Или в другой раз им встретилось несколько бирманок, шедших к колодцу с кувшинами на головах: стройных, коренастых молодых крестьянок, с медно-коричневой кожей и мощными кобыльими ляжками. Туземные женщины вызывали у Элизабет даже большую неприязнь, чем мужчины; ее угнетало ощущение родства с ними, с этими чернавками.

– Разве они не кошмарны? До того грубые; прямо животные какие-то. Думаете, может хоть кто-то считать их привлекательными?

– Полагаю, их мужья так считают.

– Похоже, что так. Но эта черная кожа… Не знаю, как хоть кто-то может выносить ее!

– Но, знаете, к коричневой коже привыкаешь со временем. Вообще, говорят – и я склонен согласиться, – что за несколько лет в этих краях коричневая кожа начинает казаться естественней, чем белая. Да она и вправду естественней. Возьмите мир в целом: быть белым – это экзотика.

– А вы умеете быть забавным!

Она никак не могла отделаться от ощущения, что в его словах есть нечто неподобающее, нездоровое. Особенно она это почувствовала в тот вечер, когда Флори позволил мистеру Фрэнсису и мистеру Сэмюэлу, двум жалким полукровкам, втянуть себя в разговор у ворот клуба.

Случилось так, что Элизабет пришла в клуб чуть раньше Флори и, услышав его голос у ворот, подошла к теннисной сетке встретить его. Флори стоял с двумя метисами, обступившими его, словно пара собак, просящих поиграть с ними. Говорил в основном Фрэнсис, щуплый, вертлявый человечек, смуглый, как сигарный лист, сын южно-индианки. Другой, Сэмюэл, чья мать была каренкой, отличался бледно-желтой кожей с тускло-рыжими волосами и такой же худобой. На обоих были мешковатые саржевые костюмы и широкие топи, придававшие им сходство с ядовитыми грибами.

Элизабет вышла на дорожку вовремя, чтобы уловить обрывки нескончаемой и запутанной автобиографии. Поговорить с белым человеком – по своему почину, о самом себе – было большой отрадой в жизни Фрэнсиса. Когда ему удавалось, раз в несколько месяцев, найти европейца, согласного его выслушать, из него, точно гейзер, изливалась история его жизни. Говорил он в нос, нараспев и скороговоркой:

– Об отце моем, сэр, я мало помню, но он был очень вспыльчив и много лупил большой бамбуковой палкой, сплошные шишки на обеих, по мне, полубратику и две мамы. А то еще, как придет епископ, полубратику и мне наденут лонджи и отвели к бирманским детям, блюсти инкогнито. Отец мой так и не поднялся до епископа, сэр. Четыре только обращенных за двадцать восемь лет, а к тому же без меры любил китайский рисовый спирт, очень ядреный, растрезвонили везде и не стали покупать отцову брошюру под названием «Бич алкоголя», изданную Баптистской печатней Рангуна, одна рупия, восемь аннов. Мой полубратик умри как-то жаркой погодой, всегда перхает, перхает… И т. д. и т. п.

Метисы заметили присутствие Элизабет. Оба сняли топи и раскланялись, сверкая зубами. Ни одному, ни другому, вероятно, не случалось пообщаться с англичанкой уже несколько лет. Фрэнсис превзошел себя в красноречии. Он тараторил, очевидно боясь, что его перебьют, и разговору придет конец.

– Добрый вечер вам, мадам, добрый, добрый вечер! Большая честь познакомиться с вами, мадам! Очень знойная погода в эти дни, не так? Но для апреля закономерно. Не слишком, полагаю, страдаете от красной потницы? Толченый финик, приложенный к пораженному месту, безотказен. Сам я страдаю мучительно каждую ночь. Очень общепринятая болезнь среди нас, европейцев.

Он произнес «европэйцев», как мистер Чоллоп [62] в «Мартине Чезлвите». Элизабет не удостоила его ответом. Она смотрела на метисов довольно холодно. У нее было весьма смутное представление о том, кем или чем они являлись, но такое вольное обращение к ней поразило ее бесцеремонностью.

– Спасибо, я запомню насчет финика, – сказал Флори.

– Особо от признанного китайского доктора, сэр. Также, сэр-мадам, могу я советовать вас, носить только фетровую шляпу не есть рассудительно в апреле, сэр. Туземцам все хорошо, их черепа адаманты. Но для нас солнечный удар вечно грозит. Очень смертельно солнце на европейский череп. Но так ли, что я вас удерживаю, мадам?

62

Ганнибал Чоллоп – отрицательный герой романа Ч. Диккенса «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита».

Это было сказано с сожалением. Элизабет хотелось как-то осадить метисов. Она не понимала, почему Флори стоял и слушал эту околесицу. Она развернулась и направилась к теннисным кортам, выразительно махнув в воздухе ракеткой, чтобы напомнить Флори о времени. Увидев это, он последовал за ней, довольно неохотно, не желая обижать несчастного Фрэнсиса, каким бы занудой тот ни был.

– Я должен идти, – сказал он. – Доброго вечера, Фрэнсис. Доброго вечера, Сэмюэл.

– Доброго вечера, сэр! Доброго вечера, мадам! Доброго, доброго, доброго вечера!