Дни

– Четыре-два, два-четыре, – сообщает Понди, перепрыгивая через сетку. – Надеюсь, карточка у тебя при себе, – потому что, судя по моим прикидкам, ты мне уже больше ста шестидесяти задолжал.

– Все идет по плану, Понди. Я буду продолжать в том же духе, тогда ты расслабишься и начнешь делать ошибки.

– Ну вот еще.

Торни смеется и пригибает сетку, чтобы перешагнуть через нее.

– Боже мой, да ты и впрямь сучок от отцовского полена! Та же несокрушимая самоуверенность, тот же бескомпромиссный отказ хотя бы допустить возможность поражения.

– Допускать поражение – значит накликать поражение.

– Браво, «Септимус». Ну, а скажи мне, ты бы пожертвовал собственным глазом, чтобы доказать свою правоту?

Понди задумался:

– Нет, пожалуй, нет. Мне нужна глубина обзора, чтобы я и дальше мог обыгрывать тебя в теннис.

– А если серьезно? Ты бы зашел так далеко?

– Наш отец был человеком исключительным, – отвечает Понди. – Он делал то, что подсказывало ему чутье. Он принес правильную, как он считал, жертву, которая должна была обеспечить успех его предприятия. Если бы я был на его месте, рисковал бы чужими миллионами ради такого безумно амбициозного проекта, как «Дни», и если бы я думал – нет, твердо бы верил, – что, лишив себя перочинным ножом глаза, обеспечу себе стопроцентный триумф, то, кто знает, быть может, в подобных обстоятельствах я тоже бы так поступил. Жертва Маммоне: несколько секунд мучений в обмен на удачу длиною в жизнь. Честная сделка? Не знаю.

– Но он сделал это еще и потому, что хотел доказать, что такое возможно, хотел испытать свою силу воли.

– Это было одновременно и испытанием силы воли, и жертвой богам торговли. В глазах – в одном глазу – отца воля и судьба были нерасторжимо связаны. «Судьба – это не то, что творится с вами, а то, что творите вы сами». Разве не так он говорил? И, давай по-честному, – без него этого места не было бы, он «сотворил его сам». Когда он только задумывал «Дни», инвесторы отнюдь не выстраивались в очередь к нему на прием, размахивая банковскими чеками. Ему приходилось выклянчивать у людей деньги по жалкому пенни, он буквально силой заставлял поверить ему. Та же история и с судьбой, или с богами торговли, или Маммоной, – как хочешь называй. С божественным порядком вещей. Папе нужно было показать Вселенной, как решительно он настроен, как далеко готов зайти, чтобы достичь цели, – и он сделал это, и добился своего. Что до меня, то не уверен, смог бы яубедить самого себя, что таким образом чего-то добьюсь.

– Ну, а я легко могу представить себе, как ты делаешь то же самое, – говорит Торни беспечным тоном, зная, что старший брат больше всего на свете любит лестные сравнения с отцом. – Представляю, как ты опускаешься на колени посреди огромного пустыря, который ты только что купил, оглядываешь участок, который предстоит занять твоему зданию, в то же время ясно сознавая, что в последний раз видишь мир обоими глазами. Торговый пассаж с одной стороны, ряд благотворительных лавочек-однодневок и магазинчиков для бедных – с другой: все это вскоре предстоит сравнять с землей, чтобы освободить место для твоей мечты – мечты, пока существующей лишь на чертеже, который полощется на ветру вокруг твоих ног. Я мысленно вижу, как ты выкапываешь неглубокую ямку, в которую скоро перетечет часть тебя, а потом вынимаешь из кармана перочинный ножик, извлекаешь самое большое лезвие и собираешься с духом, поднося острие к левому глазу…

Видимо, Торни доставляет удовольствие в подробностях расписывать картину того, как изувечил себя их отец. Но Понди от его слов передергивает.

– Может, ты и представляешь себе это, а я – нет, – говорит он. – Следовательно, я лишен отцовской жертвенности, а значит, совсем на него не похож.

– Лишен жертвенности? А как же еще, кроме как жертвенностью, прикажешь называть твое заступничество за Криса?

– Потерять уважение братьев, Торни, не так больно, как потерять глаз, к тому же уважение можно вновь завоевать, а вот глаз уже не вернешь. А теперь хватит об этом. Скоро обед, нам нужно будет вернуться в Зал заседаний.

Понди легко берет свою подачу. В следующем гейме Торни – возможно, подстегиваемый воспоминаниями об отце – выказывает особое рвение к победе. Он прибегает ко всем известным ему трюкам, чтобы задать Понди жару, – от высоких свечек до укороченных ударов. Он притворяется, что будет бить со всей силы, но мяч приземляется у самой сетки, он выматывает соперника ударами в заднюю линию, однако Понди непонятным образом умудряется брать всё, сколь бы непосильным это ни казалось, и перебрасывать мяч через сетку, всякий раз успевая вовремя ответить на очередной вызов Торни. На протяжении всего гейма он ухмыляется и тяжело дышит, как довольный пес.

Какое-то время сохраняется равновесие, но не долго. Понди входит в состояние блаженного исступления, громко отдуваясь при каждом взмахе ракетки, а Торни на свой лад с головой уходит в игру: хмурится, как чемпион по шахматам, будто каждый удар – головоломная задача, которую ему предстоит решить. И ни тот, ни другой не замечает, что на крыше появился зритель, который, прижавшись лицом к ромбовидным ячейкам ограды, наблюдает за их игрой стеклянистым, несфокусированным взглядом.

Наконец Понди добивается преимущества и, послав неберущийся мяч, выходит победителем. В полном изнеможении он роняет ракетку и сгибается пополам, обхватив руками колени; лоб у него красный и весь в поту. И вот тогда его взгляд случайно падает на наблюдателя у боковой линии.

Торни тоже замечает зрителя и насмешливо бросает:

– А-а, герой возвратился с победой. Премилый костюмчик на тебе, Крис. Надеюсь, ты переоделся после того, как вернулся снизу.

Крис ничего не отвечает. Он впился пальцами в ограду, и, похоже, только это еще держит его в вертикальном положении. Глаза Криса блуждают от одного брата к другому, как будто лично для него игра еще не закончилась.

Понди осторожно выпрямляется.

– Крис? Ты в порядке? Как все прошло?

Повисает пауза. Потом Крис медленно поворачивает голову в сторону Понди.

– А?

– Я говорю…

– А какой счет, Понди? Кто выигрывает?

– О Боже, – шепчет Торни.

Несколько быстрых шагов – и Понди уже возле ограды. Он приближается к Крису и делает один глубокий вдох, а потом, мрачно кивнув, отступает. Крис бессмысленно улыбается ему. Одна его рука разжимается, он оступается и чуть не падает, но вовремя успевает снова схватиться за ограждение.

Понди начинает говорить, и его слова постепенно перерастают из стона в рев:

– Ах ты дрянь, ах ты чертова дрянь паршивая, идиот, кретин хренов, что ты наделал, что ты наделал, что ты, мать твою, наделал?! Не мог хотя бы пару часов потерпеть, да? Всего пару часов, недоумок гребаный, говнюк вонючий! Не мог всего одно поручение выполнить, одно жалкое порученьице, которое тебе доверили, – взял и все испоганил! Ах ты дерьмо собачье, предатель, сволочь! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? Не знаешь? Да я убьютебя! Вырву у тебя из груди сердце и заставлю тебя, мерзавца, сожратьего – вот что я сделаю!

– Понди, остынь.

– Нет, Торни, не остыну. Не остыну, черт побери! Я в лепешку расшибаюсь, чтобы помочь этому засранцу, я ему очередной шанс даю – такой шанс, которого он не заслуживает, – и что же? Чем он мне отвечает? В лицо мне плюет!

Несмотря на то, что их разделяет ограда, Понди делает яростный выпад в сторону Криса. Крис – тоже несмотря на разделяющую их ограду – резко отшатывается. Он теряет равновесие и валится на спину, взрывая руками гравий.

– Что произошло внизу, Крис? – рычит Понди, сотрясая звенья ограды. – Что ты там натворил? Что ты сказал начальникам «Книг» и «Компьютеров»? Ты передал им то, что мы тебе велели передать? Или ты насвыставил посмешищем? Что ты сделал, Крис? Что ты им сказал?