До петушиного крика
Шрифт:
Прогулочный дубак распахнул дверь свободного дворика, и все втянулись в узкий пенал высоченных стен — так похоже на камеру, только без шконок, и все же не камера, а дворик, именно так вот ласково — «дворик», потому что над головой — не ограниченное ничем небо, и отовсюду ветерок, освежающе ласкающий заморенные тела, пробивающийся через все эти заборы и колючки. Частую решетку сверху и не замечаешь, — только подошвы сапог, в которые как бы вставлена сразу голова в пропотевшей пилотке, выглядят непривычно дико, паря в чистом небе.
Голова у Вадима закружилась, и он не смог больше стоять, задрав ее вверх, а добравшись по стеночке до угла, присел там на корточки, расстегнув и спустив к поясу рубашку. Солнечные лучи, смягченные порывами
Еще несколько человек, как и Вадим, прислонились к толстым, ноздревато заштукатуренным стенам дворика, а остальные друг за другом двинулись быстрой проходкой по узкому, вытянутому в длинь дворика кругу. Они карусельно мелькали перед глазами, разминая отвыкшие от движения мышцы, взмахивая руками, приседая на ходу, и от их движения у Вадима снова все поплыло перед глазами.
Только Веселый и не сидел, и не ходил в круге, а метался по дворику, сталкиваясь со всеми, мешая, но не вызывая раздражения, а встречая только снисходительное понимание. Ему, ошалевшему после месяца карцера, истосковавшемуся по свету, движениям и бесконечному разнообразию возможностей, хотелось все их сразу же перепробовать. Он стучал в стены и кричал при ответном стуке: «Какая хата?», — но и глуховатого ответа не выслушивал, а переключался сразу на подбегающего охранника и орал ему вверх: «Курить давай, курить, волчара», — и снова орал, выкликая из других двориков какого-то Тракториста, а на угрозы дубака из-за двери, который все шуршал дверным глазком, высматривая непорядок, выкрикивал: «Че глядишь? Че глядишь? Дубачку лучше позови — я ей чего покажу». Один раз дверь все-таки распахнулась, и взмокший дубак заорал: «Прогулку сейчас прекращу», — но в ответ ему Веселый заулюлюкал: «Ты только рапорт вправе накатать, да отсосать у меня, волчара», — и столько напора было в этом выхлестывающемся веселье, в звонком хохоте всего дворика, да в дружных криках из соседних разгороженных клеток, что молоденький дубак не решился вызвать выводную и прекратить прогулку, хотя вполне мог бы — этот, молоденький, впервые заступивший по прогулкам, еще не осознал, что он все может; еще не почувствовал свою чуть ли не абсолютную власть и не сдерживаемую ничем силу, впрочем, он еще не почувствовал главного — что вся эта грязная толпа уже и не люди вовсе, а стадо мразей, на которых переводится народное добро, переводится впустую, а надо бы их всех — в расход, да вот наши слишком гуманные законы не позволяют, и поэтому столько и разводится всякой нечисти.
Круг распадался, и все больше останавливались вдоль стен, стараясь не мешать остальным. К Вадиму подошел Голуба:
— Слышь, что скажу, Саламандра. — Он присел рядом на корточки. — «Косяки» порешь один за одним. Присматривайся…
— Ну какие косяки, какие косяки? — зачастил Вадим. — Они как зацепили меня сразу — так и жизни не дают…
— Ты умыться сегодня опять не успел…
— Да какое кому дело? Лишь бы ко мне цепляться — в свинарнике этом кому дело до моего умывания?
— А если дизентерия? И всю хату на карантин — без прогулок, передач, ларька? И так ведь хата на голяках…
Подошел Матвеич.
— Учишь Саламандру из этого полымя целым выбираться? Вадим вскинулся, но Матвеич глядел участливо, без насмешки.
— А ты думаешь в этом свинарнике всю жизнь провести? — Вадим боялся, что Матвеич отвернется, не дослушав. — Здесь нельзя жить — здесь только терпеть можно, терпеть и ждать…
— Терпи… Терпи, друг-голуба — поднялся и Голуба, потягиваясь, — но постарайся человеком остаться.
— Ты попробуй иначе, если, конечно, принимаешь чужие советы… — Матвеич смотрел мимо, но говорил Вадиму. — Постарайся вытравить из себя все, что за этими стенами: жена, дети, нормальная жизнь… Все забудь, не допускай — от этого только жалость к себе да слабость. Прими это все как единственную свою
жизнь, и когда окрепнешь в ней — тогда впусти помаленьку тех, кто тебя любит, и тех, кого сам любишь, — их только, да старайся жить так, будто они все время смотрят на тебя…— Так все одно без толку, — попробовал поддеть Вадим.
— Без толку. Только это не важно.
— А что важно?
— Что ты на глазах.
— У кого?
— У меня, у Голубы, у Бога…
— У ментов…
— И у ментов…
— Ну и что?
— А значит, улыбайся. Улыбайся, Саламандра, на нас смотрят…
Нет, непонятно все это было Вадиму, чушь все это — нельзя здесь жить, вытерпеть только надо, а там уж он свое наверстает… Чушь! Только путает все политик этот. Тут вспомнилось, что давно хотел спросить Матвеича про его статью, любопытно ведь…
— Матвеич, а у тебя же частное предпринимательство… Я почему знаю? Мне тоже 153-ю клеили… Так почему тебя антисоветчиком зовут?..
— Так я книги размножал, и, как утверждает суд, антисоветские…
— И загонял?.
— Суд решил, что загонял.
— Понятно. Слушай, а это выгодно — книги сбывать? Сколько заработать можно?
— Как повезет — можно пять, а можно и семь… Я вот — пять…
— Закончили прогулку, — грянуло за дверью, и в распахнутом уже проеме стояла дубочка-выводная. — Некогда мне с вами, — пресекла она вялый ропот. — Выметайтесь по-быстрому.
— Не прошло еще время, — попытался спорить Берет.
— Твое время давно прошло! Ишь, умник — указывать мне… У тебя часы что ли есть?..
Спорить было бесполезно, и возражали, и роптали без азарта, а только чтобы затянуть время. Так и пошли медленно в проход, через дверь, одеваясь на ходу, выстраиваясь неспешно в колонну и долго выравниваясь. Вадим оказался чуть ли не впереди с Кадрой, перед ним неспешно оправлял футболку Голуба, а еще через одного Берет что-то шептал стоящему рядом Матвеичу.
Двинулись, натыкаясь друг на друга, еле волоча ноги. Из тюремного коридора дохнуло душным жаром, и, хоть и приготовились внутренне к этому — не в первый же раз, — все равно переход из свежего воздуха в тюремную затхлость был неожиданным, и представить невозможно было, что эта вот затхлость недавно совсем, из камеры, казалась недосягаемой мечтой. Окриков дубачки не слушались и еле двигались, постоянно путая счет и не огрызаясь даже, внимания не обращая на выходящих из себя дубаков. Поворот, еще поворот, и свой продол вывернул под ноги и в глаза липкими стенами, скользким от проливающейся баланды полом, кислым свинарным запахом.
Последний пересчет, и выводная, сдав коридорному в сохранности все стадо, понесла прочь мощное свое тело, подрагивая под тугой форменной юбкой крепкими ягодицами; подрагивая не для них, задохликов, их она и за мужиков не считала, а для игриво чмокающих дубаков, слюняво облизывающихся вслед.
Коридорный развинчивал дверные запоры и, наконец, распахнул дверь, но сразу отскочил. В коридор выплеснулась грязная вода из камеры, а там по сплошь залитому полу болтались какие-то тряпки, колыхалась бумага, поплавками выныривали испражнения, и все это, накаленное в духовке камеры, било даже не в нос, а в глаза, вонью выдавливая из них слезы.
— Закрывай, гадина, не пойдем! — крикнул Берет, прибившийся к самой двери. — Начальника зови!
Дубак глянул еще раз в камеру, перегнувшись, чтобы не наступить блестящим ботинком на нечистоты: там из унитаза, бурля и клокоча, все прибывала вода: три этажа сверху, три камеры над «девять-«восемь» проливали свои толканы неожиданно подошедшей водой в надежде избавиться от застоявшейся вони.
Дубак захлопнул дверь, с опаской поглядывая на сгрудившихся вокруг него преступников: он был растерян, понимая, что не войдут они сейчас в камеру, и не зная, что дальше делать, так как они обязаны были войти, а он обязан был их туда вогнать и запереть. Как назло продол был пуст, и не видно было старшего, покинувшего свой пост у поперечной решетки коридора.