До свидания, Светополь!: Повести

Наконец он очнулся. С ещё пьяной яростью прихлопнул ногами дверь, пробурчав «пшла», но я подал голос, и на меня он не распространил свой хмельной гнев. Рассудительно и мягко увещевал я его, а обе женщины стояли рядом, затаив дыхание.

Он поднялся. С трудом, но поднялся, и мы все трое шумно и заботливо хлопотали вокруг него (я чувствовал себя главным), сливали ему горячую воду, а он никак не мог поймать руками струю, подавали рубашку и галстук, туфли.

Но то было дома, а здесь ресторан, чужой город, необъяснимость самого опьянения. Дмитрий Филиппович, благообразно пропустивший за столом всего рюмку, и то неполную, хмелел на глазах.

Когда он в третий раз собрался «туда», Валентина Потаповна отчеканила:

— Сидеть!

Он дурашливо улыбался.

— А мне надо…

— Сидеть! — тихо и грозно повторила жена, — Весь вечер испортил, черт!

А в голосе слезы. Вероника же Потаповна старалась не замечать ничего. С воодушевлением обсуждала она прекрасные шторы на окнах, публику и блины, которые были, конечно, отменны, но не шли ни в какое сравнение с вальдшнепом на вертеле.

ЧАЕПИТИЕ НА ТРИНАДЦАТОМ ЭТАЖЕ

Время для визита к бывшей светопольской соседке выбиралось тщательно. Взвесили все. Если прийти вечером, то не удастся поговорить как следует, потому что дома будут молодые, то есть профессор и его жена. Слишком рано тоже нельзя — Зинаида Борисовна ещё со светопольских времён любила понежиться в постели до десяти, а то и до одиннадцати. А часа в два обед, на который их никто, естественно, не звал, сами же они напрашиваться не намерены. Двенадцать — вот хорошее время.

Подробнейшим образом разработали церемониал встречи. Стучит Вероника Потаповна, а остальные стоят в сторонке, невидимые. Зинаида Борисовна спрашивает из-за двери глухим, с одышкой голосом: «Кто?» — и Вероника Потаповна отвечает голосом звонким: «Свои». За дверью топчутся, как пять слонов, и шумно дышат. «Кто свои?» — «Свои, свои! — успокаивает, смеясь и поддразнивая, Вероника. — Из города Светополя. Слыхали такой?» И тогда дверь приоткрывается, но лишь на самую малость, на длину цепочки, и в щели появляется насторожённый глаз. «Вероника!» — с некоторым даже испугом ахает Зинаида Борисовна и от волнения долго не может совладать с цепочкой.

Я описываю это с такими подробностями, потому что когда-то сам явился сюда с визитом вежливости. Вежливости, не больше. И был поражён, с какой радостью встретила меня чужая, в общем-то, женщина, которой я некогда таскал из подвала по обледенелым ступенькам дрова и уголь.

— Нет–нет! — смеясь и хватая за руку сестру, перебивала Валентина Потаповна. — Пусть Димушка постучит. Постучит и скажет… И скажет… — От смеха она не могла вымолвить, что скажет, но Вероника Потаповна заранее хихикала, представляя. Дмитрий Филиппович ощерялся, гордый ролью, которую ему доверяли. Даже Александра Сергеевна, не разбирающая половину слов и с Зинаидой Борисовной едва знакомая (лишь однажды белила ей), смеялась и фыркала.

Не все на этих страницах даётся мне легко. Не обо всем говорить хочется. В таких случаях я строго напоминаю себе, что мои старики — это я сам. От них впитал я все хорошее и все дурное и, стало быть, ответствен за них в той же мере, в какой они ответственны за меня. Если не больше. С них, навсегда умолкнувших, не спросишь уже, а с меня можно, я вот он. И потому понятны те радостные паузы, которые я делаю, когда слышу, например, проказливый смех у кладовки, где спал, уперев ножищи в дверь, вдрызг пьяный Дмитрий Филиппович, по существу, отменивший для обеих женщин Новый год. А он так сиял им в череде долгих и трудных будней!

Вот и сейчас празднует моя душа, видя ребячливость, с какой рисуют себе старые люди свой визит к бывшей соседке. Больше всех выдумывает и озорничает, до слез доведя и себя, и Веронику, Валентина Потаповна. А ведь в былые года она была главным оппонентом Зинаиды Борисовны.

Я мог бы употребить тут другое слово. Какие там оппоненты — две товарки, две языкатые бабы, которые не давали спуску друг другу, и нередко кончалось тем, что расходились, хлопнув дверью, а после неделями не здоровались. И все-таки оппоненты. Это книжное словечко очень даже уместно здесь, поскольку отчаянные споры между Валентиной Потаповной и Зинаидой Борисовной были совсем не то, что перебранки между сёстрами из-за лысой Леры.

Бабушка помалкивала. Точно так же молчала она, когда мы с тётей Валей подолгу и горячо разглагольствовали о вещах, которые не имели отношения к соседским пересудам, ценам на рынке, хворям, обновкам и так далее, — словом, ко всему тому, что составляло круг интересов моей бабушки. При всей своей любви быть на виду она молчала, и лишь ладошка её быстро–быстро разглаживала на столе скатерть. Ревновала? Наверное, но мне было невдомёк, я летел, упоенный высокоумной беседой.

Но вот о чем я думаю сейчас. Был бы этот полет таким сладостным, не находись рядом со мной старая женщина, моя бабушка, у которой начисто отсутствовали какие бы то ни было крылья? Беспомощная и тяжелая, она не умела взлететь, и с тем большим восторгом выделывал я на её глазах головокружительные пируэты. Пусть, пусть смотрит! Хоть и рядом, но далеко внизу была она, и оттого моё парение казалось мне ещё выше.

Испытывали нечто подобное Зинаида Борисовна и Валентина Потаповна? Не знаю. Сейчас уже я не помню деталей и всей сложной аргументации их дискуссий, но главное мне было ясно: тётя Валя — за, Зинаида Борисовна — против. Именно так формулировал мой мальчишеский ум существо их разногласий.

Всей душой я был на стороне тёти Вали. Редко кому в детские годы бесконечно долгая жизнь впереди не кажется «распрекрасной с маковки до пят», а толстая, удобно расположившаяся в старинном кресле женщина колебала принадлежащую мне по праву детства уверенность.

Это мягкое кресло с невысокой резной спинкой и покатыми подлокотниками перекочевало вместе с хозяевами в Москву. Однако во время моего непродолжительного визита Зинаида Борисовна не сидела в нем. Рядышком со мной пристроилась на диване и расспрашивала обо всех, кто некогда жил с нею в одном дворе. Больше и пристрастнее всего о моих стариках. Это был интерес искренний, не любопытство, а интерес, немного печальный, но тем более искренний.

Признаться, я не ожидал от неё такого. Насколько я помню, трудности всегда обходили её стороной. Даже в самые тяжелые годы им привозили на дом продукты; посылки и деньги слала из Москвы дочь. И что ей были две замарашки, моя бабушка и её сестра, с которыми она время от времени коротала тогда ещё бестелевизионные вечера! Сытая и умудренная, растолковывала с высоты своего уютного кресла всю неприглядность окружающей действительности, а маленькая курьерша, которой так нелегко доставался её кусок хлеба, с пеной у рта эту действительность защищала.

Было ли вспоминать о чем? Оказывается, было. Вспоминала, жадно расспрашивала, сыпала подробностями, которые даже у меня выветрились из памяти. Не знала, куда посадить меня и чем попотчевать. А уж когда нежданно–негаданно, без предупреждения и даже без телефонного звонка, о котором никто из четверых не подумал, пожаловали собственной персоной её бывшие соседи, то старчески затряслись руки, запрыгало перекошенное давней контузией лицо, а губы выговаривали, не веря:

— Валечка… Веруся… О боже! Дима…

— А Шура? — напомнила слегка запыхавшаяся Валентина Потаповна, беспокоясь, как бы не обделили радостью встречи их верную спутницу. — Александра Сергеевна… Не помнишь?

— Ну как же, как же! — обессиленно повторяла Зинаида Борисовна, ещё более погрузневшая и покривевшая за те восемнадцать лет, которые они не виделись. —Неужели… — она подымала и опускала и снова подымала руки. — Не может быть…

Может! Все может быть! И зять–профессор, карапуз в тренировочном костюме, который открыл дверь, не спросив предварительно «кто?» (у сестёр ёкнуло сердце, ибо сразу поняли: не Зина), подкрепит это своим ученым авторитетом. На свете может быть все. Даже эта встреча, на которую никто из них не надеялся, даже… Но этому и профессор не сразу поверил. Ещё раз обежал глазками запыхавшуюся четверку.