До свидания там, наверху

– Деньги! – потребовал Грек.

Он хотел взглянуть на банкноты, взглядом Пулос указал на карман Альбера, он не знал, что там нож, размер которого теперь, когда двое мужчин втиснулись в одну кабинку, казался еще более смехотворным. Альбер слегка повернулся, чтобы указать на другой карман, демонстративно высунул оттуда несколько банкнот по двадцать франков. Пулос молча кивнул.

– Пять, – сказал он.

Так условились по телефону. Грек собрался выходить.

– Погоди! – воскликнул Альбер, хватая его за рукав.

Пулос остановился, обеспокоенно глядя на него.

– Мне нужно больше… – прошептал Альбер.

Он старательно выговаривал слова, подкрепляя сказанное движениями рук (обращаясь к иностранцам, он часто говорил так, будто они были глухими). Пулос сдвинул густые брови.

– Двенадцать, – сказал Альбер.

И он показал всю пачку, но не мог отдать деньги, ведь это было все, чем он располагал, чтобы продержаться еще около трех недель. Во взгляде Пулоса загорелся огонек. Ткнув пальцем в Альбера, он кивнул:

– Двенадцать. Стой здесь!

И двинулся прочь.

– Нет! – крикнул Альбер.

Зловонный запах писсуара и стремление покинуть этот закуток, где ему с каждым мигом становилось все тревожнее, помогли ему нащупать верный тон. Его единственная задумка состояла в том, чтобы каким-то образом увязаться за Греком.

Пулос помотал головой.

– Хорошо, – сказал Альбер, решительно протискиваясь мимо Грека.

Тот поймал его за рукав, слегка заколебавшись. Альбер внушал жалость. Порой это оборачивалось его сильной стороной. Стараться особо не приходилось, он и без того выглядел плачевно. После восьми месяцев на гражданке он по-прежнему носил одежду, полученную при демобилизации. Тогда у него был выбор: взять одежду или пятьдесят два франка. Он сделал выбор в пользу одежды, потому что было холодно, однако государство на самом деле загоняло ветеранам наспех перекрашенные армейские куртки. В тот же вечер под дождем куртка начала линять. Потеки печали! Альбер вернулся, заявив, что в конце концов лучше возьмет пятьдесят два франка, но оказалось слишком поздно, раньше было нужно думать.

Еще у него остались армейские поношенные ботинки и два солдатских одеяла. Все это накладывало определенный отпечаток, и дело было не только в потеках краски; у Альбера на лице было написано, что он устал и пал духом, как и многие демобилизованные; казалось, он потерпел поражение и смирился с этим.

Вглядевшись в его осунувшуюся физиономию, Грек принял решение.

– Идем, быстро! – прошептал он.

С этого момента Альбер вновь окунулся в неведомое, он понятия не имел, как взяться за дело.

Они двинулись по улице Седен к пассажу Саларнье. Прибыв туда, Пулос указал на тротуар, повторив:

– Стоять!

Альбер огляделся, вокруг не было ни души. Вечером, в начале восьмого, единственным светлым пятном были окна кафе в сотне метров отсюда.

– Здесь!

С приказами не спорят.

Впрочем, Грек удалился, не дожидаясь ответа.

Он несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, что клиент смирно стоит на указанном месте. Альбер бессильно глядел ему вслед, но, как только Грек резко свернул направо, тотчас припустил за ним, он промчался через пассаж на полной скорости, не сводя глаз с того места, где скрылся Пулос, – это было обветшалое здание, откуда сильно пахло едой. Толкнув дверь, Альбер углубился в коридор. Несколько ступенек вели в подвал, он спустился. Окно с грязными квадратиками стекол пропускало немного света с улицы. Он обнаружил, что Грек, опустившись на корточки, роется левой рукой в специально оборудованном проеме в стене. Рядом лежала маленькая деревянная дверца, видимо маскировавшая этот тайник. Альбер, ни на миг не замедляя движения, пересек подвал, схватил дверцу, которая оказалась гораздо тяжелее, чем он думал, и обеими руками обрушил ее на голову Грека. Удар прозвучал как гонг, Пулос рухнул. Лишь в этот момент до Альбера дошло, чту он только что сделал, в ужасе он хотел было удариться в бегство…

Но остановился. Жив ли Грек?

Склонившись к нему, Альбер прислушался. Пулос тяжело дышал. Трудно было сказать, насколько он тяжело ранен, но по лбу стекала струйка крови. Альбер был в состоянии оцепенения, почти на грани обморока, он сжимал кулаки, твердя: «Давай, давай!» Он наклонился, сунул руку в тайник и достал оттуда коробку из-под обуви. Истинное чудо: коробка была доверху заполнена ампулами по двадцать и тридцать миллиграммов. Альбер уже давно научился определять дозировку.

Он закрыл коробку и вдруг увидел, что рука Пулоса описывает в воздухе дугу… Грек-то был вооружен как следует, настоящий, хорошо заточенный нож со стопором. Лезвие чиркнуло по левой руке Альбера мгновенно, так что он ощутил лишь, что по руке прокатилась жаркая волна. Он крутанулся на месте, его нога взметнулась в воздух, и удар каблука угодил Греку в висок. Голова того стукнулась о стену с гулким звуком, напоминавшим удар гонга. Альбер, не выпуская обувную коробку, несколько раз топнул по руке Пулоса, все еще сжимавшей нож. Потом он поставил коробку на пол, схватил деревянную дверцу и принялся бить ею Пулоса по голове. Альбер остановился, прерывисто дыша от усилий и страха. Из руки обильно струилась кровь, порез был очень глубоким, куртка сильно испачкана кровью. Вид крови всегда приводил его в ужас. Только сейчас он ощутил боль, до него дошло, что нужно срочно принимать меры. Обшарив подвал, он нашел пыльную тряпицу и перетянул левую руку. Осторожно, словно боясь разбудить спящего зверя, Альбер склонился над Греком. Услышал тяжелые равномерные вздохи – череп у Грека явно был прочным. Альбера колотила дрожь, он выбрался на улицу, зажав коробку под мышкой.

С такой раной не войдешь в трамвай или метро. Ему удалось кое-как замаскировать импровизированную повязку и пятна крови на куртке, а потом взять такси у Бастилии.

Шофер был примерно такого же возраста, как Альбер. Сидя за рулем, он долго с недоверием оглядывал белого как мел клиента, который, присев на краешек сиденья, покачивался, прижимая к себе руку. Беспокойство водителя удвоилось, когда Альбер самовольно открыл окошко, так как ему стало нестерпимо тревожно в закрытом помещении. Шофер даже решил, что пассажира сейчас стошнит прямо в машине.

– Надеюсь, вы хоть не больны?

– Нет-нет, – ответил Альбер из последних сил.

– Если вы больны, я вас высажу!

– Да нет же, – возразил Альбер, – я просто устал.

Несмотря на его заверения, подозрения шофера усилились.

– У вас точно есть деньги?

Альбер вынул из кармана двадцать франков и показал водителю. Тот было успокоился, но ненадолго. Все-таки у него за плечами был опыт, привычка, к тому же такси принадлежало ему. И все же коммерческая жилка пересилила, угодничать он привык.

– Ты уж прости! Я спросил, потому что типы вроде тебя часто…

– Что значит – типы вроде меня? – спросил Альбер.

– Ну, я имею в виду, демобилизованные, понимаешь ли…

– Потому что вы сами не демобилизованы?

– А-а, это?.. Нет, я всю войну провел здесь, я астматик, и у меня одна нога короче другой.

– Многие все-таки отправились на фронт. А некоторые даже вернулись с ногой, куда короче другой.

Шофер не слишком мирно воспринял это замечание. Вечно эти ветераны твердят о своей войне, пытаясь преподать урок всему миру, эти вояки всех уже достали! Настоящие герои погибли! Вот те, уж извините, были героями! И вообще, когда какой-нибудь тип разглагольствует о том, сколько ему довелось пережить в окопах, следует насторожиться: скорее всего, он всю войну проторчал в конторе.

– Но мы, может, тоже выполняли свой долг! – заявил шофер.

Да что они знают, эти демобилизованные, о том, каково тут пришлось людям, сколько они пережили лишений! Альбер уже наслышался подобных фразочек, он уже затвердил наизусть про дороговизну угля, дикие цены на хлеб, цифры он запоминал легко. После демобилизации Альбер пришел к выводу: хочешь жить спокойно, засунь нашивки победителя подальше в ящик. [3]

Таксист высадил его на углу улицы Симар, взял двенадцать франков и не отъехал, пока Альбер не дал на чай.

3

Автор цитирует фразу из первой главы романа Ж. Бернаноса «Кладбища под луной» (1938).

В этом квартале жила куча русских, но врач был француз – доктор Мартино.

Альбер познакомился с ним в июне, когда у Эдуара начались приступы. Неизвестно, как Эдуар доставал себе морфин, пока валялся по госпиталям, но он страшно к нему пристрастился. Альбер пытался урезонить его: старина, ты ступил на скользкую дорожку, так дальше продолжаться не может, надо бы тебе полечиться. Эдуар ничего не хотел слышать, он оказался таким же упрямцем, как и в той истории с отказом от пластической операции. Альбер не мог этого понять. Знавал я одного калеку, говорил он, который продавал лотерейные билеты на Фобур-Сен-Мартен, он лечился в госпитале в Шалоне, он рассказывал мне о пересадках кожи, которые делают нынче, ну так вот, парни после этого хоть не выглядят суперкрасавцами, но все-таки по-человечески. Но Эдуар и слышать ни о чем не хотел, нет, нет и еще раз нет, он по-прежнему раскладывал пасьянсы на кухонном столе и курил сигареты через ноздрю. От него постоянно распространялся чудовищный запах, это и понятно, гортань-то наружу… Пил он через воронку. Альбер раздобыл для него подержанный жевательный аппарат (один тип окочурился после пересадки, ткани не прижились, повезло невероятно!), это малость облегчило жизнь, и все же все было непросто.