Добрейшие люди

Женщина взглянула на Али, стоявшего перед нею с опущенной головой, и ей представилось, что она видит свет преданности, струящийся из его сердца.

Если бы мог говорить ее покойный муж, он наверняка поблагодарил бы Али за доброту и был бы очень рад, если бы она ответила согласием на его просьбу. Что плохого, что они будут помогать друг другу в осеннюю пору своей жизни? Что плохого в том, что они поплывут вместе в одном челне по реке жизни, в том, что они будут опираться друг на друга, чтобы каждому из них было легче дойти до конца своего пути? Разве она сама не говаривала: «Аллах ниспосылает невзгоды, чтобы очистить сердца людей от ржавчины и научить их помогать друг другу».

Старики поженились, и впервые после смерти муаллима Ибрагима дом соединил их вместе. Вечером после возвращения из мастерской они сели вдвоем к столу ужинать, как привыкли сидеть раньше, в дни, которые ушли безвозвратно. Окно донесло до женщины самый приятный ее слуху звук — вопли, издаваемые флейтой дяди Бихниса, и слезы навернулись ей на глаза. Она замолчала. Эти звуки имели особый смысл только для нее и для муаллима Ибрагима, для уста Али они ничего не значили. У нее ведь была только одна свадьба — ее свадьба с Ибрагимом. Эти вопли были и останутся до конца ее жизни криками в его честь, криками, напоминающими о нем.

Они кончили ужинать. Уста Али достал коробку с табаком, свернул себе сигарету и начал пускать кольца дыма в воздух. До нее донесся запах табака, и они оба взглянули на пустующее место. Все вдруг всплыло в их памяти так, как было много лет тому назад, как будто муаллим Ибрагим не расставался с ними совсем. До их слуха донеслось тиканье будильника, и женщина поднялась со своего места со словами:

— Я думаю, время спать.

Она направилась к той комнате, где обычно спали она и муаллим Ибрагим, а Али, в свою очередь, направился в ту комнату, где он привык спать. Они обменялись взглядами, полными покоя и удовлетворения, и Али сказал, как привык говорить всегда:

— Спокойной ночи, ситт Закия.

А женщина ответила, как привыкла отвечать всегда:

— Спокойной ночи, муаллим Али.

В доме воцарились покой и молчание. Души его обитателей успокоились. Если бы души могли материализоваться, то люди увидели бы дух покойного мужа, парящий вокруг дома. Этот дух самый добрый и самый приятный из духов, и он был доволен больше всех…

В Сиди аль-Хабиби

Перевод С. Сухина

Народ все прибывал. Покупатели столпились перед дверью лавки «аль-Каин», что находится на улица аль-Садд аль-Баррани, в районе Сиди аль-Хабиби. Они толкали друг друга локтями, плечами, поднимая вверх руки с зажатыми в них пиастрами, требуя товар:

— На три пиастра мелочи, дядя Абду…

— На десять пиастров окуня и пряностей!

— Клянусь аллахом, дядя Абду, я уже два часа жду… Салака есть?

— Два куска угря, дядя Абду… Шевелись живее, дядя Абду… Ты что толкаешься, сестра?

Перед всей этой толпой за стеклом стоит дядя Абду. Его тело в постоянном движении, как автомат. Его пальцы ловко выхватывают куски жареной рыбы с желтых медных подносов, покрытых зелеными стеблями гиргира и бакдуниса [14] , быстро бросают их в заранее приготовленные картонные коробочки, добавляя маленькие кулечки пряностей. Затем он высоко протягивает руку с коробкой:

14

Гиргир и бакдунис — зелень, употребляемая в качестве приправы.

— Пять окуня!

В ответ тянется рука, и чей-то голос объявляет:

— Сюда окунь!

Покупатель уплачивает пять пиастров и получает коробку с рыбой. Дядя Абду бросает монеты в стоящий сбоку ящичек и вновь повторяет операцию упаковки. Черты лица его проникнуты серьезностью. Тяжелые брови, ниспадающие на веки, сблизились, собрав строгие морщины; кончики усов поднялись вверх так, что сомкнулись с бровями, образуя волосяной прямоугольник, в глубине которого виднеются глаза. На голове у него белый колпак с шелковой ленточкой. Эта огромная голова с тяжелыми бровями и закрученными усами совсем не соответствует тщедушному туловищу дяди Абду.

Время от времени он поворачивается к двери, ведущей внутрь лавки, чтобы угрожающе крикнуть:

— Кончай скорей, Заки! Подносы почти пусты. Шевелись, парень, пока я тебе не задал трепки!

Оставим дядю Абду и покупателей с их шумом и криками и заглянем во внутреннее помещение лавки. Здесь слышен шум другого рода — гудение газовой плиты и шипение жарящейся в масле рыбы. И то и другое, однако, заглушается пением подмастерья Заки. Изнутри лавка не радует взора. Потолок и стены покрыты таким слоем сажи, что нельзя определить их естественный цвет. Раковина с краном; в одном из углов отверстие для стока воды; скользкий, сырой пол, покрытый плавниками, рыбьими внутренностями, жабрами. Воздух здесь пропитан смешанным запахом жира, чеснока, тмина и жареного.

В центре этой изумительной картины перед плитой со сковородками стоит Заки. Рядом с ним таз, наполненный кусками свежей рыбы. В руке у Заки железный прут, с помощью которого он переворачивает рыбу на сковородке, весело напевая вполголоса:

— Ты поднялся над крышами, и у тебя украли одежду, о Абду… Нет, клянусь пророком, о Абду!.. [15]

Тут снова слышится звенящий окрик дяди Абду, который топорщит усы и восклицает:

— Поворачивайся живей, парень, не то клянусь тем, кто создал пророка [16] , разрежу тебя на куски и зажарю на сковороде, что стоит перед тобой…

15

Перефразировка египетской песни

16

То есть аллахом.

Заки бормочет о том, что он имеет в виду другого Абду, затем покорно замолкает.

Удивительно, что угрозы дяди Абду так сильно действуют на Заки. Ибо сама по себе угроза разрезать на куски и зажарить на сковородке просто смешна. Из этого Заки, которого дядя Абду называет не иначе как «парнем», можно было бы сделать четырех Абду. Широкоплечий, с упругими мускулами, большеголовый, с дремучей растительностью на груди и руках, с крупными чертами лица, Заки являл собою как бы увеличенную копию человека, похожего на сказочные создания из книжки о Гулливере.

Будучи щедрой в сотворении тела Заки, природа поскупилась при создании его мозга, если она вообще не забыла о нем. Это — самое глупое создание аллаха, и с самого рождения Заки не называли иначе, как осленком. Это прозвище стало его вторым именем, а имя его отца постепенно забылось. Он вырос в лавке дяди Абду, который приютил его и стал поручать ему всякую мелкую работу, предоставляя ему взамен пищу и ночлег. Кроме лавки и Сиди аль-Хабиби, Заки не знал ничего. Он почти не расставался с этими двумя местами и был более общительным с рыбой, нежели с людьми.

Между ними — Заки и рыбой — установились особого рода дружба, симпатия и доверие. Людей же Заки чуждался. Он смотрел на них, столпившихся за стеклом, восклицавших и хватавших пакеты с рыбой, как смотрит человек на диких зверей. Когда у него бывала свободная минутка и он садился, чтобы поразмыслить — если, конечно, допустить, что в его голове имелось что-то, чем можно было мыслить, — его более всего огорчало, что аллах создал его человеком, а не рыбой. На что нужно ему это огромное тело, большая голова, покрытая густыми волосами, и длинные конечности? Разве можно сравнить его большой рот с маленьким ртом рыбы? Разве можно сравнить его ноги с красивым, прямым рыбьим хвостом, а его руки — с тонкими, острыми плавниками рыбы?