Добро пожаловать в обезьянник (сборник)

Мы растерянно огляделись по сторонам. Профессора не было. Часовой в панике распахнул дверь снаружи и заорал, что профессор сбежал. Он размахивал пистолетом, показывая на распахнутые настежь покореженные ворота. Вдалеке служебный автобус на полной скорости взлетел на гребень и скрылся в долине за холмом. Удушливый дым застилал небо — горели все до единого автомобили на стоянке. Погоня была невозможна.

— Да что, ради всего святого, на него нашло? — взвыл генерал.

Мистер Катрелл, который только что выбежал за дверь, неторопливо вернулся, дочитывая на ходу какую-то записку. Он сунул ее мне в руки.

— Этот добрый человек оставил нам любовную записочку! Сунул под дверной молоток. Возможно, наш юный друг будет любезен прочесть ее вам, джентльмены, пока я прогуляюсь на свежем воздухе.

— «Господа! — прочел я вслух. — Будучи первым сверхоружием, обладающим совестью, я изымаю себя из арсенала государственной обороны. Я создаю этот прецедент в поведении оружия по чисто человеческим соображениям. А. Барнхауз».

С того самого дня, понятно, профессор систематически уничтожал мировые запасы оружия, так что теперь армию можно вооружить разве что камнями и дубинками. Его деятельность не привела к установлению мира в полном смысле этого слова, но послужила началом нового вида бескровной и увлекательной войны, которую можно назвать «войной болтунов». Все страны наводнены вражескими агентами, которые занимаются исключительно разведкой складов оружия. Эти склады немедленно уничтожаются, как только профессору сообщают о них через прессу.

Каждый день приносит не только новые сведения об оружии, стертом в порошок при помощи психодинамизма, но и новые слухи о местопребывании профессора. За одну только прошлую неделю вышли три статьи, доказывающие, что профессор прячется в развалинах города инков в Андах, скрывается в парижских клоаках и затаился в неисследованных глубинах Карлсбадской пещеры. Зная этого человека, я уверен, что для него подобные убежища слишком романтичны и недостаточно комфортабельны. Огромное количество людей мечтают расправиться с ним, но миллионы других готовы защитить его. Мне бы хотелось думать, что сейчас он укрывается в доме у кого-то из них.

Одно совершенно бесспорно: когда я пишу эти строки, профессор Барнхауз еще жив. Статика Барнхауза прервала радиопередачу всего десять минут назад. За восемнадцать месяцев с момента его исчезновения о смерти профессора сообщали с полдюжины раз. Каждое сообщение основывалось на смерти какого-либо неопознанного, но похожего на профессора человека в период, когда никак не проявляла себя статика Барнхауза. После первых трех сообщений сразу пошли призывы вооружаться по новой, но любители помахать саблями быстро усвоили урок: не стоит раньше времени радоваться смерти профессора.

Не одному «пламенному патриоту» приходилось выкарабкиваться из-под обломков трибуны и выпутываться из обрывков флагов буквально через несколько секунд после торжественного провозглашения долгожданного конца архитирании Барнхауза. Но те, кто только и мечтает ввергнуть мир в войну, в мрачном молчании ждут, когда наступит неизбежное — смерть профессора Барнхауза.

Спрашивать о том, сколько еще проживет профессор, — все равно что спрашивать, сколько еще нам ждать радостей очередной мировой войны. Он не из породы долгожителей: мать дожила до сорока трех лет, отец умер в сорок девять; примерно того же возраста достигали его деды и бабки с обеих сторон. Профессор может прожить еще примерно лет пятнадцать, если ему удастся все это время скрываться от врагов. Но стоит только вспомнить о том, как эти враги многочисленны и сильны, и пятнадцать лет кажутся очень долгим сроком, который в любой момент может сократиться до пятнадцати дней, часов и даже минут.

Профессор знает, что жить ему осталось недолго. Это следует из его записки, оставленной в моем почтовом ящике в сочельник. Неподписанная, напечатанная на грязном клочке бумаги, эта записка состояла из десяти предложений. Первые девять представляют собой мешанину из психологического жаргона и ссылок на неизвестные мне источники и с первого взгляда кажутся совершенно бессмысленными. Десятая фраза, напротив, составлена просто, и в ней нет ни одного ученого слова, но из-за своего иррационального содержания предстает самой загадочной из всех. Я чуть не выбросил записку, размышляя о том, какое у моих коллег превратное представление о шутках. Но по какой-то причине все-таки оставил ее в груде бумаг на письменном столе, где, среди прочего хлама, валялись и игральные кости профессора Барнхауза.

Мне понадобилось несколько недель, чтобы осознать: послание далеко не бессмысленно, а первые девять предложений, если в них разобраться, содержат в себе точные инструкции. Десятое по-прежнему оставалось непонятным, и лишь вчера я наконец сообразил, как связать его с остальными. Эта мысль пришла мне в голову вечером, когда я рассеянно подбрасывал игральные кости профессора.

Я обещал отправить этот доклад в редакцию сегодня. Учитывая последние обстоятельства, мне придется нарушить обещание либо послать урезанную версию. Впрочем, задержка будет недолгой: одно из немногих преимуществ холостяцкой жизни — свобода передвижения с места на место, от одного образа жизни к другому. Собраться можно за несколько часов. К счастью, я не стеснен в средствах, которые всего за неделю нетрудно рассредоточить по анонимным счетам в разных местах. Сделав это, я немедленно вышлю доклад.

Я только что вернулся от своего врача, который уверил, что у меня превосходное здоровье. Я еще молод, и, если мне повезет, доживу до весьма преклонного возраста, потому что мои родные с обеих сторон известны своей долговечностью.

Короче, я собираюсь скрыться.

Рано или поздно профессор Барнхауз умрет. Но задолго до этого я буду готов. Мое послание воякам сегодняшнего и надеюсь, что и завтрашнего дня: берегитесь! Барнхауз умрет, но не умрет «Эффект Барнхауза».

Прошлым вечером я еще раз попытался выполнить инструкции, написанные на клочке бумаги. Я взял профессорские игральные кости и, повторяя в уме последнюю бредовую фразу, выбросил подряд пятьдесят семерок.

Всего хорошего!

1950

Эйфо

Перевод. Андрей Криволапов, 2012.

Леди и джентльмены из Федеральной комиссии по коммуникациям, я рад, что имею возможность свидетельствовать перед вами по данной теме.

Мне очень жаль, а может, правильнее было бы сказать, я скорблю, что сведения об этом просочились наружу. Но раз уж известия распространились и вызвали ваш интерес, мне остается только рассказать вам все как на духу и молить Бога, чтобы он помог мне убедить вас в том, что наше открытие совершенно не нужно Америке.

Не стану отрицать, что все мы: Лью Харрисон, радиоведущий, доктор Фред Бокман, физик, и я сам, профессор социологии, — обрели безмятежность. Именно так. Не стану я и утверждать, что человек не должен искать безмятежности. Но если кто-нибудь полагает, что ему нужна безмятежность в том виде, в каком обрели ее мы, должен сказать, что с тем же успехом он мог бы желать закупорки коронарных сосудов.

Лью, Фред и я обрели безмятежность, сидя в мягких креслах и включив приспособление размером с переносной телевизор. Никаких трав и «золотых правил»; никакого контроля над мышцами; никаких попыток сунуть нос в чужие проблемы, чтобы позабыть о собственных; никаких тебе хобби, даосских техник, гимнастики и медитаций в позе лотоса. Такого рода прибор многие, как мне кажется, смутно предвидели как некий венец развития цивилизации: электронная штуковина, дешевая и подходящая для массового производства, которая может одним щелчком тумблера подарить успокоение. Вижу, у вас тут уже есть такой прибор.

Впервые мое знакомство с синтетической безмятежностью состоялось полгода назад. Тогда же, как это ни прискорбно, я познакомился с Лью Харрисоном. Лью — главный ведущий нашего единственного городского радио. Он зарабатывает себе на жизнь болтовней, и я был бы удивлен, узнав, что вам все выболтал кто-то другой.

У Лью, кроме тридцати других программ, есть еще и еженедельная передача, посвященная науке. Каждую неделю он вытаскивает какого-нибудь профессора из Виандот-колледжа и интервьюирует его по специальности. И вот полгода назад Лью представил в своей программе молодого мечтателя и моего университетского друга, доктора Фреда Бокмана. Я подвез Фреда на радиостудию, он пригласил меня зайти и послушать, и я, будь оно неладно, зашел.