Добро пожаловать в обезьянник (сборник)

— Вот он, — сказал Мурра, спускаясь по скрипучей лестнице. — Вот твой глупый никчемный старик.

— Мне пора возвращаться в школу, — проговорил мальчик.

— Уже?

— Мне сказали, что случилась беда, иначе бы я не приехал. Никакой беды, насколько я понимаю, нет — так что я поеду, если не возражаешь.

— Не возражаю? — Мурра протянул к нему руки. — Джон, ты разобьешь мне сердце, если уйдешь вот так…

— Это как, отец? — ледяным тоном осведомился мальчик.

— Не простив меня.

— Я никогда тебя не прощу. Извини, но это единственное, на что я не способен. — Джон кивнул. — Буду ждать тебя в машине.

С этими словами он вышел из дома.

Мурра сел в кресло и спрятал лицо в ладонях.

— Что же мне делать? Наверное, я это заслужил. Придется стиснуть зубы и терпеть.

— У меня в голове крутится только одно решение, — сказал я.

— Это какое?

— Дать ему пинка.

Так Мурра и поступил.

Чернее тучи, он вышел из дому и зашагал к машине.

Там он наврал Джону про сломанное пассажирское сиденье, и тот выбрался на улицу, чтобы отец его починил.

В следующий миг Мурра наподдал ему под зад: вряд ли это было больно, скорее — неожиданно.

Мальчик сверзился с холма в те самые кусты, где прошлой ночью мы с его отцом искали чертополох. Когда Джону наконец удалось остановиться и оглядеться по сторонам, вид у него был весьма удивленный и несколько ошалелый.

— Джон, — обратился к нему Мурра, — ты прости меня, но я ничего лучше не придумал.

Впервые мальчик не смог огрызнуться.

— Я совершил в жизни много серьезных ошибок, — продолжал Мурра, — но эта, по-моему, к ним не относится. Я люблю тебя и твою маму, но буду пинаться до тех пор, пока ты не смилуешься и не дашь мне второго шанса.

Мальчик по-прежнему не знал, как ответить отцу, но могу с уверенностью сказать, что новых пинков ему не хотелось.

— Вернемся в дом, — предложил Мурра, — и обсудим все как взрослые люди.

Они вернулись, поговорили, и Мурра убедил сына позвонить матери в Лос-Анджелес.

— Скажи ей, что мы помирились и хорошо проводим время, что я был ужасно раздавлен и теперь умоляю ее принять меня обратно на любых условиях, а с Глорией Хилтон покончено раз и навсегда.

Мальчик передал все это матери, и она долго плакала, и он плакал, и Мурра, и даже я.

А потом первая жена Мурры сказала ему, чтобы он скорее возвращался домой. И на этом дело закончилось.

Ах да, насчет дверцы для душевой кабинки: мы действительно решили поменяться. Ему досталась моя, за двадцать два доллара, а мне — его, за сорок восемь. Это если не считать портрета Глории Хилтон.

Когда я вернулся домой, жены не было. Я повесил новую дверцу. Пока я это делал, за мной наблюдал мой сын. У него почему-то был красный нос.

— Где мама? — спросил я.

— Ушла.

— Когда вернется?

— Сказала, что никогда.

Меня затошнило, но виду я не подал.

— Опять эти шуточки, — сказал я. — Все время она так говорит.

— А я первый раз слышу, — ответил сын.

По-настоящему страшно мне стало, когда пришло время ужина, а жены все не было. Я набрался храбрости, приготовил нам с сыном поесть и сказал:

— Видимо, что-то ее задержало…

— Отец.

— Да?

— Что ты с ней сделал вчера ночью? — Тон у сына был очень надменный и властный.

— Не твое дело. Будешь совать нос куда не просят — схлопочешь пинка.

Это немного его успокоило.

Слава Богу, жена вернулась домой в девять вечера.

Она была бодра и весела. Заявила, что отлично провела время: прошлась по магазинам, отужинала в ресторане, сходила в кино — и все в одиночку.

Поцеловав меня на ночь, она ушла наверх.

Я услышал, как полилась вода в душе, и вдруг с ужасом вспомнил о портрете Глории Хилтон на дверце душевой кабинки.

— О Господи! — вскричал я и бросился наверх — объяснять, откуда на кабине взялся портрет и что завтра же утром его сотрут пескоструйной машиной.

Я вошел в комнату.

Жена стояла в ванной и принимала душ.

Оказалось, они с Глорией Хилтон одного роста, поэтому портрет на дверце стал для моей жены вроде маски.

Она нисколько не злилась — наоборот, ей было смешно: она захохотала и спросила с улыбкой:

— Угадай кто?

1962

Олень

Перевод. Андрей Криволапов, 2012.

Гигантские черные трубы заводов Федеральной машиностроительной корпорации в Илиуме плевались едким дымом и копотью в сотни мужчин и женщин, выстроившихся в длинную очередь перед красным кирпичным корпусом заводского управления. Стояло лето. Заводы Илиума, к настоящему моменту второе по величине промышленное предприятие в Америке, на треть увеличивали штат в связи с новыми заказами на вооружение. Каждые десять минут служащий охраны открывал дверь управления, выпуская из кондиционированного помещения струю прохладного воздуха и впуская внутрь трех новых кандидатов.

— Еще трое, — сказал охранник.

После четырехчасового ожидания в здание попал и человек лет под тридцать, среднего роста, с юным лицом, слегка закамуфлированным при помощи очков и усов. Его воодушевление, равно как и костюм, несколько поблекли от едкого дыма и августовского солнца, да к тому же ему пришлось пожертвовать ленчем, чтобы не потерять место в очереди. Тем не менее молодой человек старался не утратить жизнерадостности. Он был последним в тройке, представшей перед секретаршей.

— Оператор винтонарезного станка, мэм, — определил свою специальность первый.

— Пройдите к мистеру Кормоди в седьмую кабину, — сказала секретарша.

— Пластическая прессовка, мисс, — назвался второй.

— К мистеру Хойту, во вторую кабину, — ответила она и обратилась к молодому человеку в поблекшем костюме: — Специальность? Фрезеровка? Сверловка?

— Писательство, — ответил он. — Все виды писательства.

— Вы имеете в виду рекламу и продвижение товара?

— Да… именно это.