Добролюбов: разночинец между духом и плотью

После кончины критика Тургенев с искренним сожалением писал своему приятелю Ивану Петровичу Борисову: «Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек он был даровитый — молодой… Жаль погибшей, напрасно потраченной силы!»^{317}

Добролюбов-пародист

Сатирическое приложение к «Современнику» «Свисток» просуществовало с 1859 по 1863 год, но навсегда вошло в историю поэзии блестящими пародиями Козьмы Пруткова, Некрасова и Добролюбова. Некрасов вспоминал: «Свисток придумал собственно я, но душу ему конечно дал Добролюбов — заглавие произошло так. В 1856 году я жил в Риме и сам видел газету «Diritto» (это значит «Свисток»), кое-что из нее даже сам почитывал»^{318}. Он ошибся в деталях: заглавие в самом деле существовавшей газеты было «Fischietto», что как раз и означает «Свисток». Итальянский контекст здесь важен: и Некрасов, и позже Добролюбов, находясь в Италии, наблюдали, как быстро набирает силу движение за ее объединение и освобождение северо-восточной части полуострова от австрийского господства.

_{Добролюбов был основным автором «Свистка» — сатирического приложения к журналу «Современник»}

Слово «Свисток» у русской публики ассоциировалось с обличительной литературой. Новые сатирические еженедельники «Искра» и «Гудок» открылись одновременно со «Свистком» и конкурировали между собой в остроумии.

Весной 1859 года Некрасов и Добролюбов предпринимали попытки добиться разрешения на издание «Свистка» отдельной газетой, но успеха не достигли — цензурный комитет не позволил открыть еще одно сатирическое издание. На протяжении всего своего существования «Свисток» испытывал цензурные затруднения. Хотя в нем и принимало участие множество известных и начинающих литераторов (Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чернышевский, Григорий Елисеев, Максим Антонович, Михаил Михайлов, Панаев, А. К. Толстой и братья Александр, Алексей и Владимир Жемчужниковы), основным его «вкладчиком» до сентября 1861 года был, конечно, Добролюбов. Один из выпусков «Свистка» (№ 2) полностью состоял из его материалов. По воспоминаниям Панаевой, «Свисток» «всегда сочинялся после обеда, за кофеем. Тут же импровизировались стихотворения: Добролюбовым, Панаевым и Некрасовым»^{319}.

Главной темой «Свистка» очень скоро стало высмеивание фразерства и пафоса либерального крыла тогдашней российской журналистики с «левой» точки зрения. Эта тенденция соотносится со взглядами, изложенными Добролюбовым в уже упоминавшейся статье «Литературные мелочи прошлого года». Отсюда понятно, почему Герцен, полемизируя с ее автором, сделал одной из ключевых метафор своей публикации именно «свист» и «свистопляску». Эти слова-сигналы уже к началу 1860-х годов обросли большим шлейфом радикальных политических ассоциаций и стали ярлыками, которые журналисты и публицисты разных лагерей навешивали друг на друга. Основные перипетии полемики «Свистка» с либеральной прессой, консервативной наукой и дворянской оппозицией реформе крепостного права сегодня кажутся уже не такими привлекательными для читателя, какими были в момент появления. Пародии Добролюбова на стихотворения Алексея Хомякова, Аполлона Майкова, Владимира Бенедиктова, исторические и экономические сочинения Бориса Чичерина и Владимира Безобразова, к сожалению, не пережили своего времени, устарев, как только исчезла «злободневность», к которой они апеллировали. Выбирая из обширного сатирическо-пародийного наследия Добролюбова сюжеты, значимые для биографии критика, остановимся лишь на двух — пародировании любовной лирики и политической сатире, — которые важны для понимания не только технологии создания пародий, но и этической, политической и эстетической позиции Добролюбова.

Пародия «Первая любовь» (Свисток. 1860. № 5) была написана на знаменитое «безглагольное» стихотворение Афанасия Фета «Шепот, робкое дыханье…» (1850). Поводом к ней стала статья Аполлона Григорьева, где критик хвалил начинающего поэта Константина Случевского, в том числе за его явно фетовское стихотворение:

Ночь. Темно. Глаза открыты, И не видят, но глядят; Слышу, жаркие ланиты Тонким бархатом скользят. Мягкий волос, набегая, На лице моем лежит, Грудь, тревожная, нагая, У груди моей дрожит. Недошептанные речи, Замиранье жадных рук, Холодеющие плечи… И часов тяжелый стук.

Уходя от «безглагольной» поэтики Фета, Случевский превращал неопределенную ситуацию его ноктюрна в однозначно эротическую. Явно метя в Случевского, Добролюбов тем не менее в своей пародии воспроизводит метрическую и грамматическую структуру фетовского «Шепота…»: чередование четырехстопного и трехстопного хорея и строго выдержанная «безглагольность», тогда как у Случевского — четырехстопный хорей, а «безглагольность» — спорадическая:

Вечер. В комнатке уютной Кроткий полусвет. И она, мой гость минутный… Ласки и привет, Абрис миленькой головки, Страстных взоров блеск, Распускаемой шнуровки Судорожный треск… Жар и холод нетерпенья… Сброшенный покров… Звук от быстрого паденья На пол башмачков… Сладострастные объятья, Поцалуй немой, — И стоящий над кроватью Месяц золотой…

Фет давно уже воспринимался Добролюбовым как адепт «чистого искусства», уводящий читателя от действительности. В «Первой любви» он нашел повод — стихотворение Случевского, — чтобы высмеять «зачинателя» традиции. Главным приемом пародирования здесь становится столкновение двух планов — возвышенного и пошлого — на лексическом и сюжетном уровнях. Тонкий лиризм и «воздушный» эротизм Фета у Добролюбова оборачивается совершенно конкретным намеком на свидание клиента и проститутки («мой гость минутный»). Тем же приемом воспользовался и Николай Ломан в пародии «Коварство и любовь» на «Мемфисского жреца» Случевского, где жрец превращается в квартального, а жрица — в проститутку. В каком-то смысле можно говорить об «избыточности» пародии Добролюбова, поскольку юмор его текстов напрямую зависит от того, насколько пародируемый и пародирующий сюжеты принадлежат разным плоскостям и удалены друг от друга. Чем больше расстояние, тем, как правило, смешнее пародия. В данном случае фетовский эротизм, заложенный в подтекст его стихотворения, лишь получал предельное развитие в «Первой любви», поэтому точнее назвать ее перепевом. Но и у этого перепева был еще один, дополнительный, смысл, не замеченный исследователями.

Помня о теме «спасения падшей женщины» в лирике Добролюбова, нельзя не увидеть в «Первой любви» ее отзвук. Соблазнительно даже рассматривать «Первую любовь» как своего рода автопародию, естественно, не забывая о ее прямом адресате. И сюжет, и некоторые фразы «Первой любви» разительно напоминают коллизии упомянутого выше стихотворения «Рефлексия» (1858). Его третья и четвертая строфы, где речь идет о свидании влюбленных, точно соответствуют сюжету «Первой любви».

Схожую ситуацию в схожем словесном оформлении находим и в стихотворении «Не в блеске и тепле природы обновленной…» (1860–1861):

В каморке плачущей, среди зимы печальной, Наш первый поцелуй друг другу дали мы, В лицо нам грязный свет бросал огарок сальный, Дрожали мы вдвойне — от страсти и зимы… И завтрашний обед, и скудный и неверный, Невольно холодил наш пыл нелицемерный.

Курсивом мы пометили слова и целые фразы, которые могут отсылать к фетовскому стихотворению. Кажется, Добролюбов неумело распорядился фетовской лексикой, когда, ориентируясь на приемы Некрасова, окружил ее прозаическим контекстом^{320}. Фетовская темнота («заря») становится у Добролюбова затемнением, вновь недвусмысленно сигнализирующим о борделе, где, скорее всего, находится лирический герой. Если у Фета он наедине с возлюбленной, то у Добролюбова монолог ведется от лица постороннего соглядатая. Такая позиция использовалась обычно для придания тексту юмористического или сатирического колорита. Стихотворение Добролюбова, формально не являясь пародией, независимо от воли автора рождает комический эффект. В поэтическом сознании Добролюбова мотив первой любовной встречи был, очевидно, сопряжен одновременно и с его личным любовным опытом, и с поэтической тематикой, восходящей к фетовскому «Шепоту…». В каком-то смысле то, что не удалось поэту Добролюбову в лирических стихотворениях, реализовалось в пародии «Первая любовь».

Однако подавляющее большинство добролюбовских текстов «Свистка» затрагивает политическую проблематику. Одним из самых острых и проницательных мы считаем сатирическое стихотворение «Сирия и Крым», написанное от лица Конрада Лилиеншвагера — изобретенного Добролюбовым подставного автора. Он сочинил эту оду на притеснение христиан в Турции и исход татар из Крыма. Добролюбов соединяет в одном тексте два события, одно из которых вызвало международный резонанс, а другое оказалось практически незамеченным. Первая часть творения оголтелого православного патриота (немца!) повествует о зверском насилии в Сирии (тогда части Османской империи), которому с конца мая 1860 года подверглась со стороны мусульман местная христианская община маронитов. В результате событий, получивших в историографии название «резня в Дамаске», погибло несколько тысяч христиан.

Летом 1860 года Франция направила в Сирию экспедиционный корпус; российское правительство также рассматривало возможность вмешательства в турецкие дела. Говоря о сирийских событиях, Лилиеншвагер с удовлетворением констатировал:

Иное зрелище, отрадное для взора, Я нахожу в отечестве моем.

Наивный поэт живописует торжество православного российского духа в Крыму, из которого спустя четыре года после войны начали бежать местные татары и ногайцы, недовольные агрессивной религиозной политикой русских властей и угрозой конфискации их исконных земельных наделов: