Доброй смерти всем вам…

— Что: террор? Гильотина?

— Пароль — гильотина, отзыв — Гитлер. Очень любил этот механизм.

— Ну, отчасти ты права. Уточним формулировку. Родимые пятна Средневековья на фоне всестороннего прогресса.

— Родимые пятна капитализма на лице светлого социалистического будущего. Та же логика. Ты с какого года в Стекольне обретаешься?

Вместо ответа они сдавил мои плечики так, что они едва не стукнулись друг о дружку:

— Женщина, никогда не спорь с мужчиной — это мешает природному изяществу манер. Мужчина, никогда не спорь с женщиной — это неразумно и вообще не имеет смысла. Взрослых диргов нам демонстративно не попадалось: думайте сами, решайте сами, так сказать.

Детишки, выпущенные из подвала древностей, восторженно уцепились за мои штанцы, едва не опрокинув на пол. Станислав ласково отодрал их поодиночке: почему-то к нему никто из них не прилип.

— Давай отсюда выбираться, лоли, — сказал он. — Уныло всё как-то. Даже стишки сами собой нанизываются. Не рад, явившись на твой зов, не счастлив, слыша поученье: гордыни радужный покров до времени изъело тленье.

Что иначе было никак нельзя, до него никак не доходило. А ведь сам же распинался за идеальные родоплеменные отношения в том письме. Письме, которое впервые меня насторожило.

— Стан, ладно, выйдем в парк. Он у нас в английском вкусе — сплошняком зарос дубами и руинами, — согласилась я.

Это в том смысле, что не подглядят и не подслушают. Сердиться на Трюггви за недавнее прошлое мне просто духу не хватало, но присутствовать на абсолютно мирных переговорах никто из моей родни права не имел. Это вам не Ритуал, сэры и леди. Пускай даже искажённый.

В угрюмом молчании мы вышли с чёрного хода и погрузились в тёмно-зелёный мрак. Под ногами скользил влажный мох, которым затянулись тропинки, целые бороды свисали с ветвей, окутывали проёмы искусственных гротов и стену безбашенного замка. Папоротник-орлец разворачивал свои опахала на узких луговинах. В пруду плавали нимфеи и ненюфары, которые этим летом слегка потеснил водяной гиацинт. Дольмены пытались изобразить из себя кукольный домик или гномью конуру. Склеп гостеприимно распахнул бронзовые двери с двусторонней чеканкой по мотивам Калло — трупного цвета патина щедро одела все выпуклости. Внутри, как из-под толстого слоя морской воды, белел мраморный кенотаф. Прежний хозяин ещё в середине позапрошлого века наворотил тут всякой готичности, а потом то ли умер, то ли эмигрировал, завещав особняк под пролетарскую здравницу. Но как-то здесь никого не прижилось: по дому гуляли сквозняки, выдувая крупицы человеческого тепла и временами обрушивая потолочную лепнину или малярную стремянку, парк кишел бойцовыми отрядами чёрных крыс. Дератизирированию и перестройке всё это не подлежало: грунт был зыбучий и съедал любые фундаменты. Так что когда Хьярвард положил глаз на заброшенную деревенскую усадьбу, здесь размещался полуофициальный городской туалет. Уже давно взятый в кольцо многоэтажек. С крысами и гадюками мы тепло поговорили, параллельно заставив браконьеров уважать частную собственность. Человеческие отходы послужили отличным сырьем для саженцев, гармонирующих с общей мрачностью колорита. Самое страшное гнильё распилили и сложили низкими штабелями, превратив в клумбы и дерновые скамейки, а треснутый мрамор старых сидений отчистили до того, что они стали похожи на толстый шмат желтоватого старого сала с прожилками.

На одну из таких скамеек мы сели.

— Давай рассуждай, что именно ты понял в прадедовой кулстори, — приказала я, — Что-то ваше хвалёное красноречие вдали от питательной среды отказало, мессир.

— Не язви, тян.

— Я просто констатирую. Сама тоже не в лучшей форме. Может быть, ты на меня так подействовал.

Станислав глубоко вздохнул:

— Ну, если отвлечься от лирики и романтики. Старый денди зафейлил своё счастье и теперь пытается подбить под это костыли. Типичный моралфаг. Бамп!

Взмахнул рукой и заметно оживился. Должно быть, каждое моё жаргонное словцо рождает в нём сразу десяток.

— Кстати, Син, ты поняла, кто такие Дюпон-Ламуры? Дюпон и Морган — две династии америкосов-миллионеров. Первые сделали нехилую денежку как раз на взрывчатых веществах.

— Они — делу сторона. Ты внимательно слушал письмо погибшего? Что оно внутри тебя отпечаталось — не сомневаюсь. У Древнего Народа запоминалка безотказная. Получилось суховато — мальчик немного обиделся:

— Это ты про комплекс вины и первородного греха? Ну, ясно же.

— Нет, не про это. Ни муж, ни платонический любовник не хотели мять воск, пока он не обратился в упругий металл. Им не нужна была рабыня. Ни к чему — взрослое дитя, пускай даже сверхразумное.

— Погоди, — мой личный суперволк шевельнул бровью и нахмурил лобные доли. — Ну, отказалась дама. Да чем ему бы помешало явиться к ней через месяц и довершить выплавку младенца в её печи? Внедрить на вершине своего посоха, к примеру? Через границы вы шагаете не трудней, чем сквозь живую изгородь.

— Представь: лощёный франт и увядающая красавица. Вместе годы, десятки лет. Ему почти безразлично, кто перед ним: любовь плавно переходит в нежность и почитание. Но вот чувство Мари Анн не умеет измениться, как не меняется его объект. Ведь душа не стареет — она по-прежнему крылата, как в юности.

— Вот как. И что в этом страшного?

— Он — наркотик для неё. Чем дальше, тем невозможнее обойтись.

— Детка, но разве это не всегда так бывает? Ладно, не в одностороннем порядке. Разве похожего не желает всякий и каждый чел? Пленять — и быть пленённым?

— Может быть. Но никак не дирг. Не дитя Древнего Народа.

— Снова это заклинание. Древний Народ, Тёмный Народ, Не-смертные… Ты хоть вникаешь смысл этих идиом?

Я «вникла» в одно: Стан хитроумно ускользал от того, что я хотела в него вложить. Повторяла одно и то же в вариациях, получая остроумные ответы не по существу.

Наконец, мне всё это на хрен надоело, и я рванула всю паутину сразу:

— Не то плохо, что ты заделал мне какое-то непонятное дитятко. Не то, что мы составили идеальную пару Тай-Цзи и теперь никогда не сможем вернуться к прежней убогой цельности. Потому что калека, знающий о своём увечье, обладает гораздо большим достоинством, чем невежда.

— До чего ж ты красноречива, моя тян, — мой сердечный дружок попробовал было заткнуть речевой поток своим ртом, но промазал. — Прямо античное ораторское искусство, блин.

«До чего ж ты стал груб», — хотела я сказать, но подумала, что именно такого ответа Стан и добивается.

— Самое главное. Я не хочу подсесть на твой наркотик, — закончила я. — Пусть мне будет плохо. Пускай — очень плохо. Но я выживу и пойду дальше — свободной.

— А наш ребенок?

— Мой ребёнок. Мой ответ. Моё желание во плоти.

Знаете? Тотальное разочарование в жизни наступает, если самая твоя заветная мечта исполняется. Целиком, полностью и безоговорочно.

И когда мой сердечный дружок — мой отставной сердечный дружок — заковылял к выходу из парка, я не почувствовала почти ничего. Глубокий анафилактический шок.

Что поделаешь. Мы были с ним слишком, невыносимо сходны. Прям до удушья.

Ты соткан из паутины — тупая бренная плоть: Нет силы и нет причины тебе меня побороть. Душа моя — из алмаза, неведом ей липкий плен, И все презревши наказы, подымется днесь с колен! Порвутся брачные сети и сгинет гнилая вязь, В объятия чистые смерти войду, судьбы не боясь.

Лоскуты рваной синевы замелькали в моих глазах. Прошлые поцелуи вспорхнули с моих губ стаей багряных бабочек, невнятно лепечущих крылышками. Чёрный айсберг со всего размаха плюхнулся в душу, как кусок льда — в ведерко с коктейлем.

Нерд, что же ты со мной сделал, зверюга?

27. Ингольв

Я так и стоял у окна — думал, глядя на здешний сад. Жизнь в ордене траппистов, как ни странно, отнюдь не способствует медитациям этого рода: там все силы уходят на разговор. Пускать в ход язык запрещается, зато руки — приветствуется сугубо. Азбука глухонемых в полном расцвете, причём совершенно уникальная. Фактически эсперанто. Зато уйдя в отшельничество, я наверстал упущенное с лихвой. Моё недреманное сознание перебирало скукоженные листья родословного древа, обугленные листки воспоминаний.