Добрый человек Иисус и негодник Христос

— Ты говоришь о моем видении и его видении; но будь это твоевидение — оно обрело бы все заслуги истины, равно как и…

— Я знаю, что такое твоя истина, — отозвался Христос.

— Разумеется, знаешь. Но что лучше, — и незнакомец отломил себе еще хлеба, — стремиться к идеальной чистоте и потерпеть неудачу или пойти на компромисс и хоть немного да преуспеть?

Христу на мгновение сделалось дурно, хотя он сам бы не вспомнил почему. Марта вложила руку в руку мужа, чтобы поддержать его.

Сидя там и глядя, как незнакомец ест его хлеб и подливает себе вина, он поневоле размышлял над историей об Иисусе и прикидывал, как бы ее улучшить. Например, стоит добавить какое-нибудь чудесное знаменье при рождении: звезду или ангела. А детство Иисуса можно расцветить очаровательными эпизодами детских шалостей, щедро приправленными магией, — причем эпизоды эти можно было бы истолковать как предвестие грядущих чудес. А ведь есть и предметы, для повествования куда более значимые. Если бы Иисус знал о казни заранее и рассказал ученикам, что она случится, и добровольно ее принял бы, тема крестных мук зазвучала бы совсем по-другому — обрела бы глубину и непостижимость, дабы мудрецы грядущих времен изучали ее, истолковывали и объясняли. И снова о рождении: будь дитя, рожденное в хлеву, не человеческим младенцем, но воплощением самого Бога, насколько более волнующей стала бы история, насколько более памятной! А смерть, ее завершающая, наполнилась бы гораздо более глубоким смыслом.

Сотни и сотни деталей добавили бы истории правдоподобия. Христос сознавал, — изнывая от чувства вины и наслаждения, — что уже успел придумать не одну такую деталь.

— Оставляю это все в твоих руках, — промолвил незнакомец, стряхивая с себя хлебные крошки и поднимаясь от стола. — Больше я не вернусь.

И, не добавив к тому ни слова, он повернулся уходить.

После его ухода Марта заметила:

— Ты так и не спросил его об имени.

— Я не хочу знать его имя. Как я заблуждался! Как я вообще мог принимать его за ангела? Да он же с виду — ни дать ни взять зажиточный торговец сухофруктами или коврами! Даже думать о нем не хочу больше. Марта, я измучился: все, что он говорит, — чистая правда, но от такой правды к горлу подступает тошнота. Община верующих, церковь, как он ее называет, станет творить немало добра, я на это надеюсь, я в это верю, не могу не верить, и однако ж, я боюсь, она, одержима рвением и уверенностью в собственной правоте, совершит и немало всего ужасного… Под ее властью Иисуса переврут, оболгут, скомпрометируют и предадут еще раз и еще. Община верующих? А не община ли верующих постановила, в силу десятка веских причин, предать его римлянам? Вот он я: руки мои красны от крови и стыда и влажны от слез, мне не терпится приступить к рассказу об Иисусе, и не только того ради, чтобы увековечить случившееся; я хочу поиграть с рассказом, придать ему наилучшую форму, хочу увязать детали воедино, создавая узоры и выявляя соответствия, а если в жизни этих подробностей не было, я хочу вложить их в повесть — только того ради, чтобы повесть улучшить. Незнакомец сказал бы, что тем самым я впускаю в историю — истину. Для Иисуса это означало — лгать. Иисус стремился к совершенству; он требовал от людей слишком многого… В том-то и трагедия: без повести не было бы церкви, а без церкви об Иисусе позабыли бы… Ох, Марта, не знаю, что и делать…

— Для начала съесть ужин, — посоветовала Марта.

Но когда муж с женой вернулись к столу, оказалось, что хлеба не осталось ни крошки, и кувшин с вином опустел.