Добрый доктор

— Поедем со мной, — сказал я. — Куда-нибудь.

— Куда?

— Ко мне, — заявил я, наплевав на благоразумие.

Она покачала головой, попятилась, уворачиваясь от моей руки.

— Почему нет?

— Нельзя, — сказала она. — Нельзя.

Я слишком много себе позволил; теперь она держалась со мной настороженно, холодно. Неужели я с самого начала неправильно истолковал ситуацию… Но когда, смирившись, я поднялся, чтобы уйти, она внезапно сказала:

— Позже.

— Позже?

— Вы приходите после. После, когда лавка… — Она показала жестами «закроется».

— Во сколько?

— Восемь. Когда темно.

— Хорошо, — сказал я. — Я вернусь позже.

Я поехал в больницу, принял душ, побрился, переоделся. Во мне бродил высоковольтный заряд похоти, смешанной с отвращением к самому себе. Казалось, о свидании договорилось какое-то мое тайное «я», о существовании которого я дотоле не подозревал. Зачем мне это свидание? Какая муха меня укусила? Я не мог отделаться от мысли, что добровольно сую голову в капкан. Неизвестные мне люди уже сидят в засаде. Предчувствие шантажа, похищения, убийства не оставляло меня. Я вполне отдавал себе отчет в том, что в лавку ехать нельзя.

Но, дрожа от страха, поехал. Мария поджидала меня у дороги. Велела поставить машину подальше от хибарки, вон там, за кустами. Я вернулся к лавке пешком во тьме. Сердце гудело, как колокол. У нее тоже был испуганный вид, она озиралась, старалась затаить дыхание. Лампа не горела. Она взяла меня за руку и ввела в мир, где время отмерло, где память не находит вех, за которые можно было бы зацепиться.

Всякий раз повторялось одно и то же. Распорядок, установленный нами в первую ночь, выполнялся неукоснительно: припарковаться в укромном месте за кустами, вернуться пешком к магазину, где ждет в дверях она. Накидывает петлю на гвоздь, и мы ложимся на рваное одеяло, расстеленное на земляном полу.

Никогда не раздеваемся догола. Торопливое соитие. Всякий раз — с примесью страха. Я и сам не знал, чего мы боимся, пока однажды она не назвала страх по имени, сказав:

— Завтра не приходите, нельзя.

— Почему нельзя?

— Опасно, опасно.

— Почему опасно?

— Мой муж.

Я должен был скрывать от него свои визиты. Очевидно, ради нее. Но по ее лицу я прочел, что он может причинить вред и мне. Распространяться на эту тему она не захотела. Следующей ночью я нарочно проехал мимо хибарки. И действительно, у магазина стояла машина. Белая легковушка. Какой марки, я не разобрал. Прямо у двери, на виду.

С той ночи я начал ощущать неотступное присутствие ее мужа, человека с неразличимыми чертами лица, застывшего где-то у нее за спиной. Выждав с неделю, я снова приехал к ней. Спросил:

— Он вам на самом деле муж?

Она серьезно кивнула.

— На самом деле муж? Или просто друг? Вы действительно поженились? Вы женаты?

— Женаты, — подтвердила она, энергично кивая.

Установить, поняла ли она мой вопрос, было невозможно.

Обручального кольца она не носила, но это ничего не значило. Когда люди живут в такой нищете и убожестве, никакие обычаи не в счет. Она вполне могла заключить брак по обряду, не предполагающему колец. Как тут узнаешь? Мне это нравилось. Нравилось, что я о ней почти ничего не знаю. К нашим отношениям никак не подходило слово «роман» в его обычном понимании. Я впервые в жизни испытывал такое чувство — колдовское наваждение, вполне обходившееся без слов. Главное понималось и так или угадывалось по намекам. Конечно, после того как мой брак распался, у меня были женщины: пара мимолетных встреч, в больнице — недолгая связь с Клаудией Сантандер… Но ночи в хибарке были явлением совсем иного порядка. Безмолвие. Такая отдача, что становится не по себе. Я не мог рассчитывать ни на что, кроме того, что ожидало меня в ночной хибарке, того, ради чего я и приезжал: примитивная мебель, жесткий земляной пол, запах ее пота — иногда слегка едкий, — когда я расстегивал на ней платье. И жаркие объятия в темноте — объятия вслепую.

Мы не были нежны друг к другу. Разве что иногда, и то по-своему. Я ласкал ее и гладил, но она меня — никогда. Целоваться тоже не позволялось. Когда я попытался, она резко отвернулась, проронила: «Нет, нет». Я спросил: «Почему?» Но она не стала объяснять — промолчала, и ее молчание меня вполне устроило. Так же как и невозможность какого-либо нормального общения с этой женщиной. Мы сходились, чтобы вместе сделать тайное, древнее как земля дело, а огромная пропасть между нами так и оставалась пропастью.

Иногда я приезжал не ради секса. Хотелось чего-то другого. Я просто ложился, прильнув щекой к ее плечу, положив ладонь на ее голую грудь под платьем. Обычно мы лежали так молча — в темноте слышалось только наше дыхание. И лишь однажды она заговорила со мной — произнесла длинный ласковый монолог на своем языке. Я не понял ни слова, но ее голос нарисовал у меня в голове целую историю о ней и обо мне, только с другим местом действия.

Какое-то время у меня было две жизни: бесцельная, пустопорожняя днем, в больнице, и запретная, напряженная — ночью, в придорожной хибарке. Эти жизни никак не пересекались между собой. Мария очень долго не интересовалась, кто я такой и чем занимаюсь. А когда наконец спросила, я безотчетно солгал. Сказал, что я инженер, работаю в государственной организации, приехал сюда по контракту на два года. Пояснил, что в данный момент кое-что делаю в больнице и потому иногда вожу «скорую». Сказал, что живу в городе, в муниципальной квартире, что у меня есть жена, она живет в столице, но часто меня навещает. Не знаю, зачем я ей наврал, — разве что из нежелания впускать ее в мою вторую, дневную жизнь.

Впрочем, я мог бы и не утруждаться. Она никогда не проявляла ни малейшего интереса к другим сторонам моей личности; даже ближайший город для нее был все равно что другая планета. Я видел ее там лишь однажды. Как-то ехал по главной улице и заметил: по тротуару идет она. В одиночестве. Притворившись, что не узнал ее, я свернул на следующем же перекрестке. Она никогда не заговаривала со мной об этой встрече — возможно, действительно меня не видела; но меня двое суток мучила совесть, я чувствовал себя предателем.

Но опять приехал в хибарку. Я возвращался туда снова и снова. Каждую ночь, когда я был свободен от дежурства, если только она не предупреждала меня: «Нельзя», я, точно покоряясь какой-то внешней силе, садился за руль и отправлялся к ней. И ее хибарка, самое хлипкое и ненадежное здание на свете, всегда оказывалась на месте, точно была выстроена на века.

Со временем то, что было между нами, тоже стало казаться прочным, осязаемым, имеющим под собой почву. Реальным. И тогда я струсил. Сказал себе: «Так дальше нельзя. Надо рвать». Не хотел чувствовать себя ответственным за чужую судьбу, ощущать, что я кому-то что-то должен. Чурался всего, за что однажды придется расплачиваться.

И тут она попросила у меня денег.

И в одно мгновение наши отношения резко переменились.

Она завела речь о деньгах как бы между прочим, когда я уже собирался уходить. Оделся, наклонился завязать шнурки и услышал:

— У меня просьба, пожалуйста.

— Какая просьба? — спросил я, уже зная, о чем идет речь, и осознал, что ждал этого момента с самой первой ночи.

— У меня большая проблема. Мой муж…

И она принялась рассказывать какую-то длинную, невнятную историю.

Я прервал ее:

— Ну, ладно, сколько тебе надо?

— Я прошу двести рэндов.

— Хорошо.

— Вы их даете?

— Да.

— Это только на время.

— Ничего, ничего, — сказал я. — Можешь не возвращать.

Тон у меня был небрежный. Мы оба говорили с такой интонацией, словно речь шла о пустяках.

И я стал время от времени давать ей деньги. Иногда по ее просьбе, иногда по собственной инициативе. И всякий раз, когда я вручал купюры, ощущение глобальной перемены возвращалось. Все не так, как прежде. Вокруг нас совсем иной ландшафт. И только тогда, задним числом, я понял: не будь хибарки, мое существование в больнице было бы невыносимо. Наши прежние, бесплатные свидания придавали моей параллельной жизни смысл — пусть даже этот смысл до сих пор оставался мне неясен. Но пути назад не было. Прежняя, абсурдно-целомудренная атмосфера бесследно испарилась. Я стал во всем сомневаться. Меня донимали вопросы: что было у нее на уме в тот первый вечер, когда она велела мне вернуться позже? Я искал у нее покоя и утешения, но что, собственно, требовалось от меня ей? Неужели с самого начала она все затеяла ради денег?