Добыча. Всемирная история борьбы за нефть, деньги и власть
Шрифт:
Заявление шаха, хотя и неожиданное, стало кульминацией четырехлетних переговоров между Персией и „Англо-персидской нефтяной компанией“. В 1928 году Джон Кэдмен заметил, что „концессионеры могут считать свое будущее защищенным от приливной волны экономического национализма тогда, когда национальные интересы и их собственный подход совпадают“. Однако самому Кэдмену обеспечить такое совпадение оказалось труднее всего. Персия выдвинула обвинение в том, что концессия Уильяма Нокса Д'Арси 1901 года нарушала национальный суверенитет. Персии нужно было больше денег от концессии, на много больше. В 1929 Кэдмен считал, что ему удалось заключить сделку с министром юстиции шаха Абдулом Хусейном Тимурташем. По условиям сделки правительство Персии получало бы не только значительно большие отчисления, но и 25-процентный пакет акций самой компании – с возможным правом участия в совете директоров и долей в общих глобальных прибылях компании.
Главная причина невозможности договориться лежала в характере власти в Персии – автократии, и в характере массивной фигуры, стоявшей на самом ее верху. Реза использовал должность командира бригады казаков для того, чтобы сделаться единоличным правителем страны. Он был жестоким, властным, грубым и прямым человеком, который, по мнению британского посла в Тегеране, „не тратит время на обмен изящно сформулированными, но совершенно бесплодными комплиментами, столь дорогими персидскому сердцу“. В 1921 году Реза-шах стал военным министром, а в 1923 – премьер-министром. Он мечтал сделаться президентом, но затем решил иначе, и в 1925 году короновался как Реза Пехлеви, основатель новой династии Пехлеви. После этого он принялся модернизировать страну, правда, беспорядочным и хаотичным образом. По словам Тимурташа, самая большая ошибка шаха – „его подозрительность ко всем и каждому. Не было никого во всей стране, кому Его Величество доверял бы. Это сильно задевало тех, кто всегда был верен ему“.
Шах презрительно относился к своим подданным, одному из гостей он сказал, что жители Персии – „фанатики и невежды“. Он стремился объединить разрозненную страну и сконцентрировать управление в своих руках, что означало бы устранение всех других центров власти. Шах начал с духовенства. Муллы возглавляли традиционалистов и исламских фундаменталистов, резко выступавших против усилий по созданию современной, светской нации. В их глазах он был виноват во многих грехах; помимо прочего, он отменил обязательное ношение женщинами паранджи. Кроме того, он выделял деньги на общественную медицину и расширение возможностей образования. На этом Шаз Реза не остановился. Как-то раз он даже лично побил аятоллу, который у входа в мечеть подверг сомнению уместность одеяний женщин из его семьи. Подавленные муллы пребывали в мрачной покорности, но по-прежнему были готовы к мятежу. „Часто говорили, – замечал один иностранец, – что величайшим достижением шаха была его победа над муллами“.
По мнению шаха, „Англо-персидская компания“ походила на мулл – она являлась независимым центром власти. Он замыслил уменьшить ее власть и влияние, при этом по-прежнему полагаясь в реализации своих амбиций на ее выплаты. Во время резкого падения нефтяных доходов Персии местные пресса и политики под диктовку шаха усилили нападки на компанию, критикуя и оспаривая все – от законности первоначальной концессии Д'Арси до использования мороженой пищи на нефтепереработке в Абадане, что объявляли святотатством.
Затем шах разозлился на основного акционера „Англо-персидской компании“ – британское правительство, но уже по другому поводу. Шах пытался установить суверенитет Персии над Бахрейном, тогда как Великобритания настаивала насвоем протекторате над островным шейхством. Он был рассержен на Великобританию и за ее дипломатическое признание Ирака, который считал выдумкой британского империализма. Руководство „Англо-персидской компании“ могло сколько угодно повторять, что компания работает как коммерческое предприятие, независимое от правительства. Ни один житель Персии не поверил бы такому заявлению. Верить этому для них было все равно, что „представить, как сложное могло складываться в простое“.
Кульминация наступила в ноябре 1932 года, когда шах в одностороннем порядке прекратил действие концессии „Англо-персидской компании“. Это был прямой вызов британскому правительству, военную безопасность которого Черчилль в 1914 году связал с персидской нефтью. Великобритания не могла спокойно принимать действия шаха. Но что делать? Вопрос был передан в Лигу Наций. По общему согласию, Лига временно отложила рассмотрение вопроса с тем, чтобы стороны могли выработать новое соглашение. Через пять месяцев, в апреле 1933 года, Кэдмен сам отправился в Тегеран, чтобы попытаться спасти ситуацию. После встречи с шахом он заметил: „Нет сомнений, что Его Величество интересуют деньги“. К третьей неделе апреля переговоры снова зашли в тупик. Кэдмен, расстроенный и раздраженный, направлялся во дворец для очередной дискуссии с шахом. Желая продемонстрировать, что переговоры близки к срыву, его терпение на исходе, а сам он готов к отъезду, Кэдмен велел
своему пилоту совершить тренировочный полет и вести самолет таким образом, чтобы во время встречи его было видно из окна шахского дворца.Это не осталось незамеченным, и на этот раз шах уступил. Запросы Персии стали скромнее. К концу апреля 1933 года наконец было готово новое соглашение. Площадь концессии уменьшилась на три четверти. Персии гарантировали фиксированные четыре шиллинга с тонны нефти, что защищало ее от колебаний цен. Одновременно Персия получала 20 процентов прибыли, полученной по всему миру и реально распределенной между акционерами. В дополнение гарантировалась выплата 750 тысяч фунтов стерлингов ежегодно вне зависимости от прочей деятельности. Предполагалось заново пересчитать отчислени от прибыли за 1931—1932 годы и ускорить замену иностранного персонала местным. Конечный срок концессии отодвигался с 1961 на 1993 год. „Я почувствовал, что нас неплохо пощипали“, – заметил позднее Кэдмен.
Тем не менее основные позиции „Англо-персидской компании“ были сохранены.
Самый серьезный вызов националисты бросили нефтяным компаниям в западном полушарии. Здесь, в одной из важнейших нефтедобывающих стран, компании оказались втянутыми в ожесточенное сражение против силы яростного национализма, поставившего под сомнение законность их деятельности. Страной этой была Мексика, а в центре спора – та самая 27 статья мексиканской конституции 1917 года, в которой было записано, что подземные „недра“, принадлежат не владельцу расположенной на поверхности собственности, а мексиканскому государству.
Для компаний, конечно же, это была опасная догма. После принятия конституции 1917 года они неустанно боролись против проведения в жизнь 27 статьи, обращаясь за поддержкой к американскому и британскому правительствам. Они утверждали, что права на собственность, которую они получили до революции и в которую так много вложили, государство не могло отнять задним числом. Мексика же настаивала на том, что владела недрами всегда, нефть никогда не была собственностью компаний, последние же имели лишь концессии, предоставленные с санкции государства. Результатом была „ничья“ – фактически „согласились не соглашаться“.
Мексиканское правительство в конце двадцатых годов не хотело заходить слишком далеко. Оно нуждалось в компаниях, добывающих и продающих нефть. Правительство нуждалось и в иностранных инвестициях, без которых невозможно было проводить в стране „реконструкцию“. Оно изобрело расплывчатую формулу, позволявшую компаниям работать, а ему сохранить лицо и одновременно претензии на владение недрами. Это временное урегулирование досталось я не слишком легко. Периоды ядовитой полемики перемежались жесткой риторикой. В 1927 году напряженность возросла до такой степени, что разрыв отношений мексиканского и американского правительств казался неминуемым, а возможность новой военной интервенции США – как во время революции, когда Вудро Вильсон направил в Мексику войска – реальной. Опасность казалась президенту Плутарко Элиасу Каллесу настолько близкой, что он приказал генералу Ласаро Карденасу, военному коменданту нефтяной зоны, готовить поджог месторождений на случай вторжения США.
Начиная с 1927 года, отношения как между нефтяными компаниями и мексиканским правительством, так и между двумя правительствами, несколько потеплели. Однако к середине тридцатых „разрядка“ сошла на нет. Одной из причин было экономическое состояние отрасли. Мексика теряла конкурентоспособность на мировом нефтяном рынке из-за Венесуэлы, из-за более высоких затрат, растущих налогов и выработки имеющихся месторождений. Дошло до того, что нефть из Венесуэлы прибывала на переработку в Мексику, поскольку была дешевле, чем мексиканская! Крупнейшей иностранной нефтяной компанией в Мексике являлась „Мексикэн игл“ – бывшая компания Кауд-рая, теперь частично принадлежавшая „Ройял Датч/Шелл“ и в основном находившаяся под ее управлением. „Мексикэн игл“ обеспечивала приблизительно 65 процентов общей добычи. Американские компании добывали еще 30 процентов. Среди них лидировали „Стандард ойл оф Нью-Джерси“, „Синклер“, „Ситиз сервис“ и „Галф“. Вместо того, чтобы рисковать и делать новые вложения в условиях неопределенности, большая часть компаний просто пыталась поддерживать то, что было. В результате добыча нефти резко упала. В начале двадцатых годов Мексика занимала второе место в мире по объему добычи, через десять лет добыча снизилась с 499 тысяч до 104 тысяч баррелей в день – на 80 процентов. Это стало серьезным разочарованием для мексиканского правительства, рассчитывавшего на рост доходов от находящейся на подъеме нефтяной промышленности. Правительство обвиняло в происходящем иностранные компании вместо того, чтобы обратить внимание на депрессию на международном рынке и на решительно неблагоприятные климатические условия для иностранных инвестиций10.