Дочь циркача

— Может быть, ты и внимательный человек, — сказала она, — но, по-моему, плохо себя знаешь… Сначала ты заходишь в пиццерию с «Коррьере делла сера» под мышкой, это означало, что ты, по-видимому, итальянец, а для этих краев это то же самое, что интеллектуал. Потом ты садишься и бросаешь взгляд на меня, взгляд ни о чем не говорит, разве о том, что ты, по крайней мере, не гомосексуалист. Ты заказываешь пиццу и пиво, значит, ты все-таки турист, но владеющий итальянским языком. Ты опять взглянул на меня, но на этот раз твое внимание привлекли мои ноги, ты, конечно, отметил белые сандалии. Мне это показалось важной деталью, потому что не все мужчины смотрят на ноги женщин, а вот ты посмотрел и задержал взгляд на моих сандалиях, стало быть, ты человек чувственный. Наконец ты открыл газету и сразу нашел раздел культуры, значит, твои интересы лежали именно в этой сфере. Ты еще раз взглянул на меня, всего на какую-то долю секунды, но это был твердый и надежный взгляд. Очевидно, ты не помнишь, что на этот раз я ответила на твой взгляд. Пусть лишь на мгновение, но мы первый раз посмотрели в глаза друг другу, это была наша первая близость, потому что, когда мужчина и женщина, случайно встретившись взглядом, не отводят глаз, речь идет уже об интимности. Это обоюдоострый взгляд. В тот раз я предположила, что ты пытаешься угадать мой возраст, но, думаю, ошиблась. Я доела свою лазанью и хотела закурить сигарету, но в зажигалке кончился газ. Ты это заметил, однако упустил из виду, что я обратила на это внимание. Прошло уже пять секунд, а ты даже не шелохнулся. Будь у тебя зажигалка, ты бы уже подошел к моему столу и дал мне прикурить, во всяком случае, если был тем, за кого я тебя принимала. Тогда я сама подошла к тебе и спросила, нет ли у тебя спичек. Ты понял то, что я сказала по-итальянски, а мой акцент подсказал тебе, что я иностранка. Ты ответил, что не куришь, но в следующие две секунды схватил зажигалку с соседнего столика и дал мне прикурить. Ты был не из тех, кто просто отослал бы меня к соседнему столику, ты взял ответственность на себя, или вернее, так: ты не имел ничего против того, чтобы дать мне прикурить, ты был рад, что я обратилась к тебе. Давая мне прикурить, ты убедил меня в том, что делаешь это не в первый раз. Когда я поблагодарила тебя, ты нахмурился, и это подсказало мне, что ты переживаешь какие-то трудности, что, возможно, хотел бы кому-нибудь довериться, хотя бы и мне. Я вернулась к своему столику — на это ушло полторы секунды, — я затылком чувствовала твой взгляд, но мне могло и показаться. Когда ты положил деньги на стол и собрался уходить, то взглянул на меня едва ли не с грустью и махнул мне рукой, по этому взмаху я поняла, что ты не надеешься еще раз увидеть меня. Я сидела и рисовала твой портрет в своем блокноте, мне понравилось твое лицо, но ты был настолько невнимателен, что даже не заметил, что я рисую тебя. Я улыбнулась тебе с подчеркнутой открытостью. Мне хотелось сказать тебе взглядом, что жить чудесно, и ты ушел, но как будто забрал с собой что-то увиденное в моих глазах. По тому, как ты уходил, я поняла, что ты собираешься в горы, в Мельничную долину, конечно, я могла ошибиться, но, как видишь, не ошиблась. Я решила, что у меня снова появилась возможность проверить, тот ли ты человек, которого мне хотелось узнать получше.

Я остановился на узкой тропинке и два раза хлопнул в ладони. Браво, сказал я, чувствуя себя раздетым. Меня видели насквозь, и мне нравилось это чувство, чувство, когда тебя видят и понимают, как будто ты вернулся домой. Уже давным-давно мне было не к кому возвращаться домой.

— Сперва ты сказала, что совершенно случайно попросила у меня спички, а теперь утверждаешь, будто знала, что спичек у меня нет, —улыбнулся я.

Она засмеялась над моим замечанием. Оно показало, что я взвешивал каждое ее слово.

— Во всяком случае, моя зажигалка случайно оказалась пустой, но ты был не случайным человеком, — заметила она. — Ты был открытой книгой, книгой, которую я уже начала читать.

Или все знала заранее, подумал я. Но тут же отбросил эту мысль.

Уже по иной причине я спросил:

— У тебя есть другая зажигалка?

Она не поняла, что я имел в виду.

— Ты всегда носишь с собой две зажигалки, одну пустую, другую полную? — уточнил я.

Она взглянула на меня и легонько ударила по щеке. Наверное, я это заслужил.

Мы медленно шли дальше. Чем больше двое людей имеют что сказать друг другу, тем медленнее они идут. Она рассказала мне о своих акварелях и выставках. А еще о том, что проиллюстрировала два детские книги и подарочное издание сказок братьев Гримм. В последние годы она и сама начала писать.

Это было откровение. Меня поразило, что я узнал об этом только сейчас, но поскольку она смутилась от собственного признания, я предпочел его не комментировать. Многие смущаются, признавшись, что начали писать, может быть, только робость помешала ей открыться вчера.

Я заметил, что приехал в Амальфи с книжной ярмарки в Болонье, и внимательно следил за ее лицом, произнося эти слова, но она никак не отреагировала на них. Мне следовало перестать думать о Луиджи.

— Значит, ты издаешь и детские книги? — спросила она.

Я только кивнул. И погладил ее по голове. Она ничего не сказала на это.

Когда через полчаса мы шли уже по виа Парадизо, на долину с окрестных гор стали наползать большие черные тучи. Было душно. Внизу, в Амальфи, зазвонили церковные колокола, через секунду им отозвались колокола Понтоне, а из-за гребня горы на другой стороне долины им вторили колокола Поджеролы. Наступил пасхальный полдень.

Грянули первые раскаты грома, и Беата схватила меня за руку. Я предложил повернуть назад, но она решительно хотела идти дальше. Наверное, у нее там назначена с кем-то встреча, подумал я, прекрасно понимая, что это чушь. Покинув Болонью, я уже раз двадцать или тридцать представлял себе, как меня убьют. Но Беата не участвовала ни в каком заговоре. У меня было достаточно оснований полагать, что именно она спасет меня от всех хитроумных козней. И я даже начал надеяться, что она научит меня жить так, как живут все люди.

Мы были совсем близко от вчерашнего водопада, когда на нас обрушился ливень. Беата показала на развалины старой бумажной мельницы, и мы бросились туда, чтобы спрятаться и переждать дождь. Мы забрались как можно дальше от входа. Она смеялась как ребенок, и смех ее отдавался глухим отзвуком. Кровля над нами была невелика, но от дождя защищала.

Вскоре гроза бушевала вовсю, не помню, чтобы мне приходилось видеть такое буйство природы или, лучше сказать, что-то более прекрасное, потому что мы быстро сошлись на том, что оба любим грозу. В грозе есть нечто мужское.

Непогода длилась два часа. Все время лило без передышки, но мы не промокли. Мы представляли себе, что живем в пещере в каменном веке.

— Нет ни прошлого, ни будущего, — сказал я, — все существует только здесь и сейчас.

Мой голос звучал глухо. Беата прижалась ко мне, и я обнял ее одной рукой. И снова она спросила, о чем будет мой роман.

— Сейчас самое время послушать твой рассказ, — предложила она.

Я позволил себя уговорить. И выбрал набросок к роману, который приготовил для продажи как раз перед тем, как «Помощь писателям» приказала долго жить, это была семейная драма. Я держал сюжет в голове и теперь всячески приукрасил его. Вкратце эта история звучала так:

Сразу после войны состоятельное семейство Кьергорд поселилось на старой патрицианской вилле в маленьком, датском городке Силькеборг. В это время у них в доме появилась новая горничная, ее звали Лотта, фамилии своей она не знала потому что была круглая сирота, она еще не конфирмовалась, ей было лет шестнадцать-семнадцать. Девушка отличалась необыкновенной красотой, это признавали все, поэтому неудивительно, что единственный сын Къергордов не мог оторвать от нее глаз, когда она работала под неусыпным надзором требовательных хозяев. Он бегал за Лоттой по всему дому и, хотя был еще совсем зелен, умудрился однажды соблазнить ее, когда она в прачечной кипятила белье. Это был один-единственный раз, однако Лотта забеременела. Впоследствии всякое рассказывали о том, что собственно произошло в прачечной в тот роковой день. Поговаривали, будто парень — его звали Мортен — изнасиловал девушку, когда она мешала белье в чане для кипячения, но семейство Къергорд упрямо твердило, что распутная Лотта сама соблазнила Мортена. Многие уверяли, что своими глазами видели, как она заигрывала с Мортеном, хихикала и вообще вела себя неподобающим образом.

Втайне от всех Къергорды устроили Лотту на новое место, в семью из Южной Ютландии. Но, когда несколько месяцев спустя Лотта родила сына, Къергорды все-таки взяли ребенка к себе, ибо в его жилах текла кровь их богатой традициями семьи, а еще потому, что, имея в избытке земных благ, похвастаться избытком наследников они не могли и не хотели, чтобы хоть капля их благородной крови пропала втуне. Лотта противилась как могла и горько плакала, когда у нее забрали ребенка через несколько недель после родов, но все вокруг посчитали, что падшая женщина, не имевшая гроша за душой, не может воспитывать ребенка. Отца у мальчика не было.

Мортен, естественно, не желал знать младенца, он был еще слишком юн, чтобы признать свое отцовство, а его родители, напротив, слишком стары, чтобы объявить мальчика своим собственным сыном. Но у Мортена был дядя, брак которого оказался бездетным, и теперь они с женой взяли на себя родительскую заботу о мальчике, получившем имя Карстен.

Карстен рос. Он знал, конечно, что его родители были уже в годах, когда он родился, — матери шел тогда пятый десяток, — но ему никогда не приходило в голову, что Стине и Якоб — так звали его родителей — ему не родные. На дни рождения он всегда получал поздравительные открытки от «кузена» Мортена и до самой конфирмации — небольшие подарки, присланные по почте, но, как уже говорилось, ему и в голову не приходило, что этот «кузен», который был старше его на восемнадцать лет, на самом деле его родной отец. Семья хранила эту тайну от мальчика.