Дочь дыма и костей

— Что еще я говорил?

Кэроу вскинула голову. Это движение — мимолетный наклон головы — спасло ее в Марракеше, и вновь сердце Акивы учащенно забилось.

— Ничего особенного, — ответила она после небольшой паузы. — Потом ты заснул.

Она явно лгала. Что еще он рассказал вчерашней ночью?

— И все-таки, — продолжала Кэроу, глядя ему в глаза, — ты заставил меня задуматься о собственном первом воспоминании.

Опершись руками о крышу, она встала на ноги, и ветер вновь принялся трепать ее волосы.

— И что это за воспоминание?

— Бримстоун. — Ее дыхание слегка сбилось, на губах заиграла нежная и бесконечно печальная улыбка. — Это Бримстоун. Я сижу на полу позади него и играю с пушистым кончиком его хвоста.

Играет с кончиком хвоста? Это никак не вязалось с представлением Акивы о колдуне, которое терзало душу, жгло каленым железом.

— Бримстоун, — с горечью повторил он. — Он хорошо к тебе относился?

Бурлящий поток синих волос, страсть в глазах. Ответ Кэроу был резок.

— Всегда! По-твоему, тебе известно все о химерах? Ты не знаешь Бримстоуна!

— А может, Кэроу, — растягивая слова, произнес он, — ты сама его по-настоящему не знаешь?

— Что? — вскинулась она. — Чего именно я не знаю?

— Возьмем, к примеру, магию, — продолжал Акива. — Монеты желаний, которые он давал тебе. Ты в курсе, откуда они берутся?

— Откуда?

— Они не даются даром, Кэроу. У магии есть цена. За каждое желание заплачено болью.

32 Рядом с ним

Боль.

Кэроу стало плохо. Она вспомнила о каждом исполненном пустяковом желании. Почему Бримстоун никогда ей об этом не рассказывал? Знай она правду, поняла бы, почему он бросал на нее сердитые взгляды. И никогда не стала бы загадывать желания.

— Чтобы что-то взять у вселенной, нужно что-то отдать взамен, — сказал Акива.

— Но почему… боль? Разве нельзя отдать что-то другое? Например… радость?

— Здесь важно равновесие. Если ты отдаешь нечто, с чем легко расстаться, теряется весь смысл.

— По-твоему, заплатить радостью легче, чем болью? Что, к примеру, тыиспытывал чаще?

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— Дельное замечание. Только этот закон придумал не я.

— Кто же?

— Мой народ верит, что это сделали божественные звезды. А у химер каждое племя имеет свою версию.

— Так… а откуда берется боль? — тревожно спросила Кэроу. — Это собственная боль Бримстоуна?

— Нет, Кэроу. Это не его боль. — Отвечая, Акива отчетливо произнес каждое слово, и следующий вопрос повис в воздухе: если это не его боль, тогда чья?

Ей стало дурно. Перед глазами возникла картина: лежащие на столах тела. Нет! Это, должно быть, нечто совсем другое. Она знала Бримстоуна, разве нет? Да, она могла не знать о нем всего. Но ведь она доверяла именно ему, а не этому ангелу.

Сглотнув застрявший в горле ком, она прошептала:

— Я тебе не верю.

— Кэроу, что за поручения ты выполняла для него? — мягко спросил он.

Кэроу собралась было ответить, но не успела: подступила медленная волна понимания. Зубы — одна из самых главных тайн в ее жизни. Трупы, щипцы, смерть. Русские девочки с окровавленными ртами. Она всегда считала, что Бримстоун закупал контрабандный товар для какого-то крайне важного дела, и боль — лишь печальное и отвратительное следствие. А что, если все это затевалось исключительно для того, чтобы причинить кому-то боль? Что, если таким путем Бримстоун платил за свое могущество, за желания, за все?

— Нет, — сказала она и тряхнула головой, однако уверенность ее пошатнулась.

Немного погодя, когда она снова шагнула с купола собора в воздух, полет больше не доставлял удовольствия. «Чьей болью, — думала она, — за это заплачено?»

От замка по длинной извилистой Нерудовой улице они пришли в чайную. Акива продолжил рассказ о своем мире. Империя и цивилизация, восстания и кровавые битвы, оставленные и завоеванные города, сожженные земли, разрушенные стены, осажденные крепости, в которых первыми умирали от голода дети, хотя родители отдавали им всю еду.

Он рассказывал о массовых убийствах и терроре в стране угасающей красоты. О том, как древние леса пускали на корабли и осадные орудия. Или сжигали, чтобы из них нельзя было построить ни то, ни другое.

Об огромных разграбленных города, братских могилах, предательствах.

О постоянно прибывающих армиях чудовищ — неистощимых, несокрушимых.

Были и другие события — эпические и грозные, — он не говорил о них, а лишь слегка касался, словно боясь потревожить рану, причинить боль.

Кэроу слушала с широко раскрытыми глазами, ужасаясь зверствам и жалея, что за семнадцать лет Бримстоун так и не счел нужным рассказать ей о том, что происходит «кое-где».

— Как называется твой мир? — неожиданно спросила она.

— Эрец, — ответил Акива, и брови Кэроу поползли вверх.

— На иврите это значит «земля», — сказала она. — Почему наши миры называются одинаково?

— Раньше маги считали, что миры наслаиваются друг на друга, как горные породы. Или как годичные кольца у деревьев.

— Да? — Кэроу вскинула бровь. — Что за маги?

— Серафимские колдуны.

— Ты сказал «раньше». Что они думают сейчас?

— Ничего. Химеры их истребили.

— О.

Кэроу сжала губы. Что тут скажешь? Она задумалась о мирах.

— Может, мы просто позаимствовали у вас слово «Эрец», когда придумывали религии с оглядкой на вас? — Как раз это Бримстоун и называл «лоскутным одеялом из сказок, которое люди составляли из обрывочных знаний». — Красота — добро, рога и чешуя — зло. Все просто.

— И в данном случае, правильно.

Официантка за стойкой таращила на них глаза. Кэроу хотела ее спросить, что не так, но не стала.

— Значит, в двух словах, — обратилась она к Акиве, пытаясь собрать воедино все, о чем он ей поведал, — серафимы хотят править миром, а химеры не желают терпеть над собой господства, поэтому они — зло.

У Акивы заиграли желваки — упрощение ему явно не понравилось.

— Они были никем — варвары, живущие в грязных деревнях. Мы им дали свет, научили писать, строить…