Дочь дыма и костей

И они наполняли. Месяц краденых ночей, а изредка и залитых солнцем дней, когда Мадригал удавалось улизнуть из Лораменди, они огораживали крыльями свое счастье, которое называли миром, хотя оба знали — это не мир, а лишь укрытие, что совсем не одно и то же.

Через некоторое время после первой встречи они начали узнавать друг друга по-настоящему, как влюбленные, которые через разговоры и прикосновения жаждут впитать каждое воспоминание и мысль, запомнить запахи и шепот. И когда стеснительность окончательно пропала, они поняли, что закрывать глаза на будущее бессмысленно. Для обоих это была не настоящая жизнь — особенно для Акивы. Он никого не видел, кроме Мадригал, и целыми днями, подобно эвангелинам, спал, дожидаясь ночи.

Акива признался, что он — императорский отпрыск, один из легиона рожденных убивать, и рассказал, как однажды в гарем явилась стража, чтобы увести его. Как мать даже не обернулась, словно он вовсе не ребенок, а дань, которую она должна заплатить. Как он ненавидел отца за то, что тот растил детей убийцами, и временами было заметно — он не может простить себе, что оказался одним из них.

Мадригал гладила выпуклые шрамы на его пальцах и думала об убитых им химерах; каждая полоска — чья-то жизнь. Интересно, сколько душ удалось собрать, а сколько потеряно навсегда?

Она не выдала Акиве тайну воскрешения. На вопрос, почему у нее на ладонях нет татуировок, сочинила какую-то историю. О фантомах не рассказала — слишком губительными могли оказаться последствия, слишком многое зависело от этой тайны для ее народа. Она не смела ею делиться, даже чтобы смягчить его чувство вины за всех убиенных химер. Вместо этого она поцеловала его отметины и сказала:

— Война — это все, чему нас учили, но есть и другие пути. Мы их найдем, Акива. Мы их сотворим. Начало — здесь.

Она прикоснулась к его груди и почувствовала, как глубоко любит и это сердце, благодаря которому по его жилам течет кровь, и гладкую кожу, и шрамы, и нежность, столь не присущую воинам. Она взяла его руку, прижала к своей груди и проговорила:

— Мыи есть начало.

Они стали думать, что это возможно.

Акива рассказал, что за два года после Буллфинча не убил ни одной химеры.

— Правда? — спросила она, не веря своим ушам.

— Ты доказала, что можно обойтись без убийств.

Мадригал опустила взгляд на свои ладони и призналась:

— А я серафимов убивала.

Акива, взяв ее за подбородок, заглянул в лицо.

— Ты меняспасла, и я изменился. Поэтому мы здесь. Раньше ты себе такое представляла?

Она покачала головой.

— Разве не могут и другие измениться?

— Некоторые, — ответила она, думая о своих товарищах, друзьях. О Белом Волке. — Не все.

— Сначала некоторые. Потом еще и еще.

Сначала некоторые. Потом еще и еще. Мадригал кивнула, и они вместе представили другую жизнь, не только для себя, а для всех населяющих Эрец народов. Весь этот месяц они скрывались и любили, мечтали и строили планы; они верили, что и это тоже предначертано свыше — быть посланниками неведомой великой воли. Чьей воли — Нитид ли, божественных ли звезд — они не знали, лишь ощущали в себе страстное желание принести мир своим народам.

Теперь, разламывая счастливые косточки, они загадывали именно это. Они знали, что вечно прятаться в роще Скорби невозможно. Многое предстояло сделать; они лишь начали осуществлять свою мечту, и столько силы было в их надежде, что она могла бы совершить чудо, если бы их не предали.

57 Фантом

— Акива, — выдохнула Кэроу, осознав, кто она есть.

За считаные секунды после того, как они разломили счастливую косточку, перед ней промелькнули года. Семнадцать лет назад Мадригал умерла. Дальше — другая жизнь, которая принадлежала и ей тоже. Она — Кэроу, и она — Мадригал. Человек и химера.

Она была фантомом.

Внутри нее кипела работа: быстро слились воедино две памяти, переплелись два сознания.

Посмотрев на хамсы, она поняла замысел Бримстоуна. Вопреки оглашенному Тьяго приговору к уничтожению, он исхитрился и забрал ее душу. Однако жить в своем мире она не могла, и он тайно перенес ее сюда. Как ему удалось извлечь из души память? Жизнь, прожитую Мадригал, он заключил в счастливую косточку и сохранил для нее.

Она вдруг вспомнила, как Изил во время их последней встречи предложил ей детские зубы, а она отказалась, потому что Бримстоун их не берет. «Иногда берет, — ответил Изил. — Один раз точно было дело».

Теперь она поверила.

Фантомы были нужны для битв; их тела создавали из зрелых зубов. Но ее Бримстоун сделал ребенком, человеком, назвал надеждойи подарил целую жизнь, вдали от войны и смерти. Сердце наполнилось нежностью, теплотой, любовью. Он дал ей детство, мир. Желания. Художественный талант.А Исса, и Ясри, и Твига — они всё знали и помогали. Прятали ее. Любили. Скоро она их увидит. И не будет сторониться Бримстоуна, как делала это всегда, побаиваясь его угрюмости и устрашающей внешности. Она бросится к нему с распростертыми объятиями и скажет наконец «спасибо».

Она подняла взгляд от своих ладоней, посмотрела на другое чудо — Акиву. Он все еще стоял у изножья кровати, на которой всего лишь мгновение назад они лежали вместе, и Кэроу поняла, что всеохватность чувств берет начало в другой ее жизни, в другом теле. Она полюбила его дважды. Теперь обе любви переполняли ее так, что это было почти невыносимо. Она смотрела на него сквозь призму слез.

— Ты уцелел, — проговорила она. — Выжил.

Вскочив с кровати, она бросилась к нему, вновь ощутила знакомую твердость тела, его тепло.

Не сразу, но он все-таки крепко обхватил ее руками. Молча обнимал, раскачиваясь вперед-назад. Прижимался губами к макушке, дрожал и плакал.

— Ты уцелел, — повторила она, смеясь сквозь слезы. — Ты жив.

— Я жив, — с трудом прошептал он. — И тытоже. Я не знал. Все эти годы я думал…

— Мы живы, — изумленно воскликнула Кэроу. Восхищение переполняло ее, и казалось, что их миф воплотился в жизнь. У них был мир; они существовали в нем. Это место, подаренное Бримстоуном, — наполовину ее дом, вторая половина ждала за порталом, на небесах. И обе могли быть в их распоряжении, а разве нет?

— Я видел, как ты умирала, — растерянно сказал Акива. — Кэроу… Мадригал… Любовь моя.

Его глаза, их выражение. Так же он выглядел семнадцать лет назад, стоя на коленях, вынужденный смотреть.

— Я видел, как ты умирала, — повторил он.

— Я знаю. — Она нежно поцеловала его, вспомнив душераздирающий крик. — Я не забыла.

Он тоже помнил.

Палача в капюшоне: монстра. Волка и Воителя, наблюдавших с балкона. И толпу, бешеный топот ног, возмущенный рев и жажду крови. Монстры глумились над взлелеянной Акивой после Буллфинча мечтой о мире. Одна-единственная из них затронула его душу, и он решил, что они все достойны той мечты.