Дочь хранителя тайны

– Отлично. А теперь посмотри сюда. Снято на операции. Я стоял на балконе операционного театра с телескопической линзой. Догадываешься, что это может быть?

– Не знаю… сердце?

– Верно, сердце. Разве не удивительно? Я делаю серию работ о восприятии, снимаю разные части тела так, чтобы их нельзя было узнать. Иногда мне кажется, что в каждом человеке заключена вселенная. Это загадка. Восприятие – тоже загадка, и меня она очень волнует. Так что я хорошо понимаю твое отношение к музыке.

Дэвид включил свет в увеличителе, затем положил фотобумагу в проявитель. Он остро ощущал присутствие сына, который молча стоял рядом с ним в темноте.

– Фотография – вообще сплошная тайна, – продолжал Дэвид через несколько минут, доставая снимок щипцами, ополаскивая и перекладывая его в закрепитель. – Впрочем, тайны есть у каждого из нас, и мы о них никогда никому не рассказываем.

– Музыка совсем не такая, – отозвался Пол, и Дэвид уловил неприятие в голосе сына. Но в слабом красном освещении было невозможно понять, что выражает лицо Пола. – Музыка – это пульс мира. Она всегда и везде. Временами ты можешь ее коснуться. А когда это удается, ты понимаешь, что все в мире взаимосвязано.

Он развернулся и вышел из темной комнаты.

– Пол! – крикнул вслед Дэвид, но его сын, сердито грохоча ногами, уже спускался по наружной лестнице.

Дэвид подошел к окну. Пол пробежал через двор, поднялся на заднее крыльцо и скрылся в доме. Через пару секунд в его комнате зажегся свет. Из окна поплыла чистая, прекрасная мелодия Сеговии. Анализируя их разговор, Дэвид готов был броситься вслед за сыном. Он ведь надеялся достучаться до Пола, найти точку соприкосновения, но, несмотря на все его добрые намерения, мирная беседа стремительно переросла в спор и привела к отчужденности. И Дэвид не рискнул увеличить пропасть. Тусклый красный свет фотолаборатории действовал успокаивающе. Он вспомнил свои слова: мир соткан из множества тайн и держится на костях, которые никогда не видят света. Когда-то он искал единства, как будто в скрытой связи между легкими-и тюльпанами, венами – и деревьями, плотью – и почвой рассчитывал обнаружить формулу, которая все объяснит. Но, увы, связи не было. Скоро он войдет в дом, откроет дверь спальни и увидит спящую Нору. Постоит, наблюдая за ней – вселенской загадкой, существом, которое он никогда по-настоящему не узнает, женщиной, обернувшейся клубочком вокруг своих тайн.

Дэвид подошел к небольшому холодильнику, где держал химикалии и пленку. В глубине, за бутылками, хранился конверт, полный двадцатидолларовых купюр, хрустящих, новых, холодных. Дэвид отсчитал десять, подумав, добавил еще столько же и сунул конверт обратно за бутылки.

Раньше он всегда отправлял деньги по почте в листе чистой белой бумаги, но сегодня, когда гнев Пола еще витал в воздухе, а в комнату вплывали звуки его гитары, Дэвид сел за письмо. Он писал быстро, не думая, изливая все свое сожаление о прошлом, рассказывая обо всем, чего он хотел для Фебы. Кто она, эта девочка, плоть от его плоти, дочь, от которой он отказался? Дэвид не ожидал, что она столько проживет и что с ней произойдет все то, о чем пишет Каролина. Он подумал о сыне, одиноко сидящем на сцене, вообще об одиночестве, котрое Пол всюду носил с собой. Так ли это у Фебы? Что изменилось бы для них, если бы, как Нора и Бри, они росли вместе – очень разные, но связанные неразрывными нитями? Что было бы с ним, Дэвидом, если бы не умерла Джун? «Я очень хочу встретиться с Фебой, – писал он. – Хочу познакомить ее с братом, чтобы они узнали друг друга». Не перечитывая, он сложил свое послание, убрал вместе с деньгами в конверт, надписал адрес. Запечатал, наклеил марку. Завтра отошлет.

Гитара стихла. Дэвид вышел на балкончик гаража и смотрел на луну – она поднялась выше, четко выделяясь на черном небе. И на пляже он сделал свой выбор: ушел от одежды Норы на песке, от ее смеха, выплескивающегося из окна. Он вернулся в коттедж и занялся фотографиями, а когда она появилась – примерно через час, – не сказал ни слова о Говарде. Промолчал, зная, что его тайна глубже, страшнее, что измена жены порождена его грехами.

Вернувшись в темную комнату, Дэвид начал просматривать отпускную пленку. За ужином на пляже он сделал несколько очень живых снимков: Нора с бокалами на подносе, Пол у гриля, в сдвинутой на затылок кепке, все вместе на веранде. Дэвида интересовал самый последний снимок. Он нашел его, положил в ванночку с проявителем. Там, где только что ничего не было, медленно, зерно за зерном, проступало изображение. Этот процесс неизменно поражал Дэвида своей непостижимой тайной. Он зачарованно следил, как смеющиеся, с бокалами в руках, Нора и Говард постепенно обретают форму. Невинная и одновременно судьбоносная сцена – момент выбора. Дэвид вынул фотографию из проявителя, но закреплять не стал. Он вышел на балкончик, под лунный свет, и встал с мокрым снимком в руке, глядя на свой темный дом с Норой и Полом внутри, которые мечтали каждый о своем и двигались по собтвенным орбитам. Чья жизнь формировалась под влиянием силы тяжести – тяжести выбора, сделанного им много лет назад.

В фотолаборатории он повесил снимок фатальной минуты сушиться. Без фиксажа снимок долго не просуществует. Очень скоро свет окажет свое разрушительное действие. Смеющиеся Нора и Говард медленно потемнеют, а уже назавтра растворятся в черноте.

II

Они шли по железнодорожным путям: Дюк Мэдисон – сунув руки в карманы кожаной куртки, приглянувшейся ему в «гудвилле», Пол – пиная ногами камешки, которые отлетали и звонко стукались о рельсы. Вдалеке засвистел поезд. Ребята с молчаливой синхронностью шагнули на край путей и встали, балансируя на рельсе. Поезд подходил долго, рельс вибрировал, локомотив, вначале всего лишь точка, неуклонно рос и темнел, машинист отчаянно сигналил. Пол глянул на своего друга, чьи глаза от риска и опасности горели шальным огнем. Поезд приближался, истеричный гудок разносился по окрестностям, резал уши. Во всем теле Пола, нарастая, звенело едва выносимое возбуждение. Круг света, машинист высоко в окне, новый предупреждающий сигнал. Поезд был совсем близко; ветер из-под колес клонил траву к земле. Пол выжидающе смотрел на Дюка. Поезд летел на них, а они все медлили, и Полу казалось, что это последние мгновения его жизни. Потом прыжок на ложе из сорняков, грохот колес в футе от лица. На секунду мелькнуло бледное, потрясенное лицо машиниста, затем пронеслись вагоны – свет-тьма, свет-тьма, – и все, пустота. Даже ветер стих.

Дюк сидел на земле недалеко от Пола, запрокинув лицо к серому небу.

– Черт! – воскликнул он. – Вот это я понимаю – пощекотали нервы!

Отряхнув одежду, ребята пошли к дому Дюка у самой железной дороги, одноэтажному, с проходными комнатами. Пол родился всего за несколько улиц отсюда, и мать иногда возила его посмотреть на маленький парк с беседкой и дом напротив, где они раньше жили. Тем не менее она не любила, когда он бывал у Дюка. Но… какого черта! Ее-то вечно нет дома, и ему разрешено гулять – при условии, что он выполнит домашние задания, выкосит газон и час поиграет на пианино. А все это сделано.

То, чего она не видит, не может ее огорчить. Тем более – то, о чем она не узнает.

– Небось обделался до ушей, – сказал Дюк. – Тот идиот в поезде.

– Ага, – отозвался Пол. – Как пить дать, дьявол его подери!

Ему нравилось ругаться, нравилось послевкусие жаркого ветра на лице, нравились их отчаянные фокусы с Дюком, хоть на время унимавшие его тихую ярость. В то утро на Арубе он бежал по берегу моря с легким сердцем, с удовольствием ощущая, как пружинит мокрый песок под ногами, напрягаются мускулы в икрах. Радуясь, что рыбалка не состоялась. Отец любил подолгу сидеть в лодке или в доке, молча забрасывать удочку и – правда, нечасто – картинно вытаскивать из воды рыбу. Пол и сам любил – давно, в детстве, – хотя привлекал его не столько процесс, сколько возможность побыть с отцом. Теперь он вырос, и поездки на рыбалку превратились в ритуал, к которому отец прибегал, не зная, как еще общаться с Полом. Или, быть может, считая, что общее хобби объединяет детей и родителей, – вы читал в какой-нибудь книжке по воспитанию. Однажды на озере Миннесота, вот так же в лодке, Пол выслушал лекцию «про это». Деться было некуда, и пришлось, жарко краснея, обсуждать с отцом репродуктивные органы человека. А в последнее время излюбленной темой стало будущее Пола, но только мысли отца на сей счет интересовали Пола не больше, чем зеркальная гладь воды.

Словом, он радовался случаю побегать у моря, упивался свободой и вначале не обратил внимания на ворох одежды перед одним из коттеджей. Пол пробежал мимо, ощущая лишь четкий ритм своего движения и прислушиваясь к пению мускулов, которое придавало ему сил и позволило дотянуть до скалы. Там он остановился, походил кругами и побежал обратно, уже не так быстро. Одежда была на прежнем месте. Ветер трепал рукав блузки, на пронзительно-бирюзовом поле танцевали ярко-розовые фламинго. Пол замедлил бег. Блузка могла быть чья угодно, но у его матери – такая же. Они долго смеялись над ней в тамошнем магазине, мама крутила ее так и эдак, а потом купила, в шутку.

Спокойно, спокойно, таких блузок здесь сотни, тысячи. И все же… Пол наклонился и поднял ее. Под блузкой притаился купальник – телесного цвета, с выпуклым рисунком, вне всякого сомнения принадлежащий матери. Пола пригвоздило к месту, он застыл, точно вор, которого вспышка фотоаппарата застигла на месте преступления. Блузка выпала из руки, а сам он не мог шевелиться. Наконец побрел вперед, а там и побежал к дому, словно к храму в поисках защиты. На пороге помедлил, пытаясь обрести самообладание. Отец переставил вазу с апельсинами на шкафчик и разложил на большом деревянном столе фотографии. «Что случилось?» – спросил он, отрываясь от своих снимков. Пол не мог ответить. Он прошел к себе и захлопнул дверь.

Мать вернулась через два часа, напевая. Блузка была аккуратно заправлена в шорты.

– Хочу поплавать перед обедом, – сообщила она так, будто мир еще не обрушился. – Пойдешь со мной?

Он помотал головой. И все. Тайна, ее тайна – а теперь и его – завесой упала между ними.

У отца тоже была своя жизнь, протекавшая на работе и в фотолаборатории, и Пол считал, что так живут все семьи, пока не начал бывать у Дюка Мэдисона. Они познакомились в репетиционном зале; Дюк потрясающе играл на фортепиано. Семья его была бедна, и жили они у самой железной дороги – в доме даже стекла дребезжали, когда проходили поезда. Мама Дюка ни разу в жизни не летала на самолете. Пол знал, что должен бы ее жалеть. Его предки точно пожалели бы: все-таки пятеро детей и муж – простой работяга, которому не заработать приличных денег, вкалывая на «Дженерал Электрик». Вот только папа Дюка обожал гонять мяч со своими мальчишками, приходил домой в шесть, сразу после смены, и хотя, как и отец Пола, разговорчивостью он не отличался, но всегда был дома с семьей, а если уходил, все знали, где его искать.