Дочь огня

— Бог с ними! — подхватила Холдорхон. — Может, они насытятся этой девчонкой Фирузой, успокоятся немного… Да будет она жертвой за нас!

— Верно, верно, жена! Если дочь наша станет законной женой эмира, мы уж им покажем!..

Холдорхон спохватилась: что там делает Шамсия?

— Пойду к ней, посмотрю, — сказала она, с трудом поднимая свое полное тело. — Я ее заперла… Как бы она там снова не упала в обморок…

— Если не спит, приведи ее сюда, поговорим с ней, успокоим…

— Хорошо!

Холдорхон поднялась наверх. Засов не тронут, дверь плотно заперта — видно, никто и не пытался толкнуть ее изнутри. За дверью — мертвая тишина. Сердце матери охватила вдруг страшная тревога, дрожащей рукой она отодвинула засов и вошла в комнату. Там было темно. Только в окна, выходившие во двор, снизу из противоположной комнаты проникал бледный свет лампы.

Холдорхон сделала несколько шагов, приблизилась к столику, глаза ее немного привыкли к полумраку, но Шамсии нигде не было видно. Она позвала тихим, дрожащим голосом:

— Шамсия!

Молчанке. Крикнула еще раз, погромче. Ни звука. Наконец, оглядевшись, она заметила, что в углу, над сундуком, что-то свешивается с потолка.

— Горе мне, горе! — дико вскрикнула Холдорхон и упала без чувств.

Смерть Шамсии потрясла всю округу. На ее похороны собралось много народу. Миршаб, забыв обо всем на свете, рыдал как безумный. Холдорхон от крика и воплей совсем охрипла. С исцарапанным лицом, распущенными волосами, она была олицетворением ужаса и горя.

Вернувшись домой после погребения дочери, миршаб, всхлипывая и стеная, позвал жену:

— Письмо… Где письмо? Письмо нашей дочери… последнее. Холдорхон смотрела на него тупым, неподвижным взглядом. Он повторил свои слова несколько раз, и только тогда она вынула из кармана синего траурного халата листок бумаги и протянула мужу.

Миршаб поцеловал письмо, приложил его к глазам и стал биться головой о стену, громко рыдая и крича, не слушая ничьих увещеваний… Наконец, немного успокоившись, он воскликнул:

— Позовите госпожу Танбур! Где она?

Из группы женщин, оплакивавших вместе с родителями безвременно погибшую несчастную Шамсию, вышла вперед одна, с головой, повязанной белой кисеей. Она заговорила, прикрывая лицо рукавом, голос ее дрожал от слез:

— Я слушаю, ваша милость!

— Вы… вы… учительница моей несчастной дочери?

— Да, — сказала она, — я та самая… Увидев на погребальных носилках любимую мою ученицу, я не знаю, как не умерла от горя!

Кругом снова громко зарыдали.

— А теперь прошу всех оставить нас одних, — сказал миршаб, когда люди немного приутихли. — Пусть госпожа Танбур прочтет вслух письмо нашей дорогой Шамсии.

Все вышли. Миршаб запер ворота на цепь изнутри, сел прямо на землю у крытого прохода и коротко сказал:

— Читайте!

Оймулло взяла письмо у Холдорхон и пробежала его глазами. В горле у нее стоял комок, дрожащим голосом она начала читать вслух:

— Милый отец, дорогая моя мама!

Но тут Оймулло не выдержала и зарыдала. Вместе с ней плакали родители. Наконец она немного успокоилась, и миршаб попросил продолжать.

— Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будет в этом злом и суетном мире. Я расстанусь со всеми невзгодами, печалями, бедами… Не упрекайте меня, я не могла поступить иначе

Что тягостней… Терпеть житейские невзгоды? Иль, с милым распростясь, грустить в разлуке годы?.

Госпожа Танбур опять прервала чтение.

— О моя милая любительница стихов, талантливая поэтесса!

Родители горестно причитали, каждая фраза письма напоминала о том, какую дочь они потеряли по собственной вине.

— На всем свете у меня только и было утешение, что ходить с Фирузой в школу, слушать уроки нашей дорогой учительницы да мечтать о своем друге… И вот сегодня меня лишили всего этого. Я знаю, мне ничто не поможет. Что просьбы, что мольбы, крики, слезы?.. Бедняжку Фирузу вы сегодня отдали на растерзание лютым волкам, а меня завтра подвергнете стыду и позору, сделаете рабыней развратника…Ты знаешь ли, куда ведут дороги жизни? Исчезнут без следа — увы! — итоги жизни. Все — тлен и суета. Печаль и радость — прах!.. Так нужно ль из-за них сносить тревоги жизни?! Эти стихи помогут мне сделать то, что я задумала. Дорогой отец! Вы никогда не спрашивали, что лежит у меня на сердце, и даже мать не интересовалась мной…Горькая судьба моя — полная отчаяния, ухожу я из этого мира, а свою чистую, непорочную любовь вместе с разбитым сердцем уношу в могилу. Вы будете оплакивать мою смерть, стонать и рыдать, но напрасно, слишком поздно, к жизни меня уже не вернуть! Пусть бог будет милостив к моим братьям. А вы, если хотите порадовать мою душу, оказывайте внимание дорогой госпоже Танбур, помогите, чем сможете, одинокой сиротке Фирузе, не допустите, чтобы волки в образе людей пили ее кровь!

Ваша несчастная дочь Шамсия.

Оймулло вернула письмо Холдорхон. Миршаб поблагодарил за чтение, забрал письмо у жены, сложил его вчетверо, засунул в карман и ушел. Теперь он окончательно уверился в том, что виной всему школа и учение. Не будь Шамсия образованной, не читала бы она книг, не знала бы стихов, ей и в голову не пришло бы сделать то, что она сделала…

Обычно о приближении весны в Бухаре узнавали по прилету ласточек.

Они селились в домах. Так приятно было следить за их полетом, слушать веселый щебет. Почти одновременно с ласточками появлялись аисты, они устраивали себе жилье на верхушках минаретов и куполов мечетей.

Но в тот год, о котором идет речь, весна пришла раньше, чем прилетели ласточки и аисты. Сразу заиграло солнце, установилась прекрасная теплая погода, в воздухе стоял нежный аромат расцветающих деревьев.

В каждом, даже небольшом дворике Бухары, если в нем и нет арыка, есть цветничок. Дворы здесь обычно сплошь выложены кирпичом, только в одном углу выкапывали в земле яму для хранения зимой овощей — моркови, репы… Летом этот же участок перекапывали и сажали там цветы. Квартал Джуи Чаппа, на северо-западе Бухары, славился большими красивыми садами, там не было недостатка в воде.

Весна в том году щедро разукрасила и большие цветники, и малые, все сады и садики, засверкала изумрудная зелень, на деревьях набухли почки, расцвели ивы…

Громко расхваливали свой товар продавцы сумалака — вкусного блюда, приготовленного из проросших пшеничных зерен. Голоса продавцов ласкали слух, напоминая, что весна пришла, пришла!.. Весной все женщины квартала совместно приготовляли сумалак. Об этом даже в песенке поется.

И вот Хайдаркул вышел из сумасшедшего дома. Он ходил по улицам и рубище, с длинными, как у странствующих дервишей, волосами, с нечесаной бородой. Завидев его лохмотья, дети стайками бежали за Хайдаркулом, крича:

— Сумасшедший идет!

Они смеялись над ним, передразнивали. А Хайдаркул, притворяясь безумным, что-то бормотал, смеялся, распевал во весь голос газели.

Кроме детей, никто не обращал на него внимания, и он беспрепятственно вышел из города через ворота Кавола. А там и дети перестали следовать за ним. Избавившись от надоедливых маленьких спутников, Хайдаркул наконец вздохнул свободно. В те времена за воротами Кавола не было еще вокзала, его только собирались строить. Но по Бухаре уже ползли слухи о том, что русские привезут к бухарской крепости свою огненную арбу (так называли бухарцы паровоз), что Эхмир дал на это согласие… Еще говорили, что и крепость и дома будут разрушены и через всю Бухару проведут железную дорогу до города Мары. Муллы Бухары заявили протест, они грозили эмиру божьей карой, обвиняли в сообщничестве с русскими. Эмир не на шутку испугался. Да не только он, испугался якобы и русский царь, он решил Бухару не трогать, а построить лишь небольшой вокзал у ворот Кавола, чтобы его высочество, когда надо, мог уехать из Бухары на поезде. Так говорили муллы, ведь Бухара была в их власти.