Дочь палача и театр смерти

– Этот город кое-чем обязан моей семье! – вскричала Магдалена. – И вы в том числе! Вспомните о тех ужасных убийствах лет десять назад. Ваша приемная дочь тогда тоже едва не лишилась жизни!

Она была в бешенстве оттого, что ее сестра, очевидно, стала орудием в политической борьбе. Якоб Шреефогль был ее последней надеждой. А теперь, казалось, рухнула и она.

– По части медицинских знаний Рансмайер Симону и в подметки не годится! – продолжала она со злостью. – И мой отец не раз выручал благородных господ. И все равно патриции нос воротят, когда встречают его на улице. А когда темнеет, их добродетельные супружницы тайком спускаются к нам за каким-нибудь снадобьем… Так что ж, теперь все это не в счет – из-за каких-то старых книг? Мой прадед лишь записал в них все то, в чем признались в ужасных муках те несчастные женщины. Дурак тот, кто поверит, что это и вправду колдовские книги!

Магдалена говорила и не помнила себя от злости. Шреефогль растерянно смотрел на нее, наконец кивнул.

– Может, так оно и выйдет, – произнес он задумчиво.

– Вы это о чем?

Магдалена уже жалела о своих словах. Она не могла позволить себе утратить в Шреефогле своего последнего союзника. Но тот подмигнул ей:

– Возможно, мы все же сумеем добиться чего-нибудь от Совета. Я не буду выступать в вашу защиту. Вы сами это сделаете.

– Я? – Магдалена растерялась. – Но ведь я жена простого цирюльника, а…

– А уверенности и силы убеждения вам не занимать, как вы только что доказали, – отмел ее возражения Шреефогль. – Знаю, не каждый день кто-то из низов выступает перед Советом. Но именно потому, что это необычно, господа советники могут к вам прислушаться. Кроме того, вы только что подали мне идею, как нам ответить на эти обвинения.

Он вполголоса рассказал ей о своем плане. Магдалена внимательно слушала.

– И вы всерьез полагаете, что Совет станет меня слушать? – спросила она потом.

– Не стану говорить наверняка, но можно хотя бы попытаться. Сегодня вечером у нас очередное заседание, будьте наготове. – Шреефогль взял Магдалену за руку и крепко пожал: – Да поможет Господь вам и вашей сестре. Боюсь, если этот наш план провалится, даже я не смогу помочь вашей семье.

8

Обераммергау, вечер 7 мая 1670 года от Рождества Христова

Петер провел кусочком угля тонкую линию по листу бумаги.

Он сидел на берегу Аммера, прислонившись к большому камню и подставив лицо послеполуденному солнцу. На коленях у него лежала стопка чуть помятых листков, не исписанных с обратной стороны, которые дал ему Георг Кайзер. Петер пытался по памяти нарисовать изображение, которое увидел в одной из книг в библиотеке учителя. Мальчик работал над рисунком второй день; некоторые наброски он уже выбросил, но в этот раз был доволен. На рисунке было изображено женское тело в разрезе с нерожденным ребенком во чреве, похожим на спящего маленького Иисуса. Петер улыбнулся, добавил несколько последних штрихов, и рисунок был готов. Рисование всегда придавало ему сил. Он мог с головой погружаться в это занятие и отрешаться от жестокого мира. Мира, в котором ему, сыну простого цирюльника и внуку палача, жилось не так радостно.

Петер отложил рисунок и посмотрел на Аммер. Он сидел недалеко от моста, у небольшой и укромной бухты. Погруженный в раздумья, мальчик смотрел на листья, как они, подхваченные течением, уносились в сторону дома. Петер стиснул зубы и с трудом сдержал слезы. Еще утром отец спрашивал, нравится ли ему в новой школе, и поначалу Петер отвечал уклончиво. Но когда он захотел рассказать, как тоскует по дому и по маме, явился какой-то человек и позвал отца и Георга Кайзера на собрание в трактире. Говорили, что в деревне обнаружился еще один убитый…

Петер со злостью швырнул камешек в воду и стал смотреть, как расходятся круги. Он так обрадовался, когда отец сказал, что останется в Обераммергау еще на какое-то время… Но его здесь как будто и не было. Они с дедом вечно пропадали из-за жутких вещей, которые происходили в деревне. Петеру даже ночевать у отца не разрешили! Потому как отец хотел, чтобы он привык к дому Кайзера. Не то чтобы Петеру там не нравилось. Учитель был к нему очень мил; Петер, когда бы ему ни захотелось, мог заходить в библиотеку и брать книги или писать у себя в комнате, читать или рисовать. Один раз Кайзер даже дал ему отдельный урок латыни. Это было куда интереснее, чем на занятиях в Шонгау, где большинство учеников не могли даже воспроизвести по памяти катехизис, не говоря уже о нескольких строках этого римского поэта Авиана, чьи басни так полюбились Петеру. Одно оставалось неизменным: у взрослых не было времени, а дети в подавляющем большинстве дразнили его, потому что он отличался от них.

Что в Шонгау, что в Обераммергау…

Еще один камешек плюхнулся в воду. Петер вспомнил эти два дня, проведенных в деревне. Кайзер для начала представил его всем и пригрозил взбучкой каждому, кто вздумает обижать новенького. Потом он назвал Петера выдающимся учеником, который немалого добьется в этой жизни и, возможно, даже попадет в университет. Хуже просто быть не могло. На Петера уставились шестьдесят пар глаз: частью пустых от тупоумия, частью полных ненависти. Уже тогда Петер понял, что в Обераммергау будет ничуть не легче, чем в Шонгау.

Даже тяжелее…

Раздался пронзительный свист, вырвав Петера из задумчивости. Не успел он подняться и спрятать за пазухой рисунки, как в бухту спустились трое мальчишек. Судя по прутьям и бечевкам у них в руках, они искали хорошее место, чтобы порыбачить. При виде Петера они заголосили наперебой.

– Гляньте-ка, наш мозгляк загорает у речки! – выкрикнул один из них, рослый мальчишка десяти лет, широкоплечий и чуть полноватый.

Петер сразу узнал его. Это был Непомук, сын Франца Вюрмзеера, второго человека в Совете Обераммергау. Еще в школе Непомук провожал Петера насмешками и подставил ему ногу. Двое его приятелей, Мартль и Вастль, бегали за Непомуком, как собачонки.

Проворно, как серны, перепрыгивая камни, мальчишки подлетели к Петеру. Непомук заметил рисунок у чужака на коленях и брезгливо поморщился.

– У-у-у, это еще что за дрянь? – произнес он с явным отвращением. – Это Кайзер тебе дал?

– Это… это мое, – ответил Петер нерешительно. – Это я нарисовал.

– Ты нарисовал это?

Казалось, Непомук на мгновение растерялся. Потом к нему вернулась былая уверенность.

– Дай сюда. – Он быстро вырвал у Петера рисунок.

– Эй, ты что делаешь? – возмутился Петер. – Это… это мое!

– Было твоим, – ухмыльнулся в ответ Непомук; его грязные пальцы оставляли следы на белоснежной бумаге. Он показал рисунок своим хихикающим дружкам: – Гляньте только на эту еретическую дрянь! Послушаем, что скажет на это священник, когда мы ему покажем…

– Отдай! – крикнул Петер.

Он поднялся на ноги и пытался отнять у Непомука рисунок. Но рослый мальчишка поднял его над головой, так что Петер не мог достать.

– Отдай, отдай! – передразнил его Непомук тонким голосом.

Потом он внезапно толкнул Петера, и тот свалился в воду. От холода на мгновение перехватило дыхание, но дно, к счастью, было пологим, и течение его не подхватило. Петер вскочил и, отфыркиваясь и неуклюже ступая по гальке, вернулся на берег.

– Так я и думал! – усмехнулся Непомук. – Ты слабак, все вы в Шонгау такие! Эй, а вы папашу его видели? – Он оглянулся на приятелей. – Такой же маленький тощага, цирюльник вонючий… Сам-то из низов, а одевается как щеголь какой-нибудь!

– А его дед – палач из Шонгау. Тоже объявился у нас в деревне! – вставил Вастль. – Мне мама про него рассказывала. Говорит, все их семейство – нечестивые подонки. С ними надо держать ухо востро!