Дочь палача
Шрифт:
– И кто-нибудь пусть сбегает, скажет Гриммеру, что его сын при смерти! – крикнул кто-то из толпы. – Господи, он уже столько детей потерял…
– Скажите еще, что он не протянет долго, – пробормотал плотогон и отвесил несколько оплеух любопытным мальчишкам. – Ну же, быстрее! И пошлите за цирюльником или лекарем.
Пока мальчишки пустились в Шонгау, хрипы раненого поутихли. Он дрожал всем телом и, казалось, что-то шептал. Быть может, последнюю молитву. На вид ему было лет двенадцать, он выглядел худым и бледным, как почти все дети его возраста. Последний раз он досыта ел несколько недель назад. От ежедневной ячменной похлебки с разбавленным пивом у него запали щеки.
Мальчик непрестанно тянулся правой рукой в пустоту, бормотание то усиливалось, то стихало –
Люди подняли умирающего в телегу, возница щелкнул кнутом и направил повозку по дороге в Шонгау. Ехали часа два, и по пути к тихому шествию примыкало все больше людей. Когда процессия добралась наконец до пристаней, за повозкой набралось дюжины две народу: детей, крестьян, причитающих зевак. Вокруг волов тявкали собаки, кто-то молился под нос Деве Марии. У дамбы возле складов повозка остановилась. Плотогоны осторожно спустили мальчика и уложили на солому, ближе к берегу, прямо возле бурлящих вод Леха, который неустанно обмывал опоры пристани.
Громыхающие по деревянному настилу шаги заставили народ умолкнуть. Отец мальчика ждал немного в стороне, словно избегал того решающего, самого последнего мгновения. Теперь он, побледнев, продирался через толпу.
У Йозефа Гриммера было восемь детей, которые один за другим умерли у него на руках – от чумы, диареи, лихорадки, или просто потому, что Господь Бог того пожелал. Шестилетний Ганс утонул в Лехе во время игры, трехлетнюю Марию затоптали лошадьми пьяные солдаты в переулке. Вместе с самым младшим умерла при родах жена. Маленький Петер был всем, что осталось, у старого Гриммера. Когда он увидел сына вот так, лежащим, он понял, что и его, последнюю отраду, Бог решил забрать. Мужчина опустился на колени и заботливо убрал волосы с лица ребенка. Глаза Петера были уже закрыты, грудь тяжело вздымалась. Через несколько минут по телу пробежала последняя судорога, и мальчик затих.
Йозеф Гриммер запрокинул голову, и крик отчаяния разнесся над рекой. Голос его звучал высоко и пронзительно, словно женский.
Симон Фронвизер услышал крик одновременно с яростным стуком в дверь. От дома медика в Курином переулке до реки было рукой подать. Он и так уже оторвался от книг, когда оклики плотогонов отвлекли его от занятий. Когда крики раздались на улице, он понял: что-то случилось. В дверь застучали с удвоенной силой. Симон со вздохом закрыл пухлый том, речь в котором шла об анатомии. Эта книга тоже давала лишь знания о внешней поверхности человеческого тела. Составление сиропов, кровопускание как средство от всех болезней… ничего стоящего о внутреннем строении человека он так и не узнал. И сегодня, похоже, мало что изменится, потому что к стукам в дверь добавились голоса.
– Доктор, господин доктор, быстрее! Там у пристаней сын Гриммера, весь в крови. Скверно выглядит!
Симон накинул черный кафтан с медными пуговицами, провел рукой по длинным черным волосам и пригладил бородку перед зеркальцем в учебном кабинете. Волосы до плеч и ухоженная борода, которая снова вошла в моду, делали его старше своих двадцати пяти лет. Кое-кто из горожан считал Симона пижоном, но он не обращал на это внимания, зная, что у девушек на этот счет было иное мнение. Добрые черные глаза Симона, его ровный нос и изящный облик особенно полюбились женской части населения Шонгау. Кроме того, он каждодневно следил за собой. У него сохранились еще все зубы, он часто мылся и на скудное жалованье заказывал из Аугсбурга дорогие духи с ароматом роз. Покоя не давал лишь рост – немногим выше полутора метров. Поэтому на большинство мужчин и некоторых женщин Симон вынужден был смотреть снизу вверх. Впрочем, против этого выдумали сапоги на высокой подошве…
Стук перерос в размеренные удары. Симон поспешил вниз и распахнул двери. Перед ним стоял один из кожевников, работавших у реки. Габриель, насколько помнил Симон, он лечил работягу в свое время. Год назад медик накладывал ему шины
на руку, после того как тот пьяным ввязался в драку на еврейском торгу. Симон принял серьезное выражение лица – он знал, чего требовала профессия.– Что стряслось?
Кожевник недоверчиво посмотрел на него.
– Где ваш отец? Там у реки случилось несчастье.
– Отец в госпитале. Если это так срочно, придется довольствоваться мной или цирюльником.
– Цирюльник сам заболел…
Симон потер лоб. До сих пор его здесь принимали не более как сына лекаря. Хотя он учился в Ингольштадте и уже около семи лет помогал отцу в лечении всяких болячек. А в последние годы все больше лечил самостоятельно. Недавно довелось столкнуться с запущенным случаем лихорадки у маленькой дочери Шеффлера. Целыми днями Симон ставил ей компрессы и припарки, и применил новое лекарство – порошок из желтой коры, привезенный из восточной Индии, который называли «порошком иезуитов». Лихорадка спала, и Шеффлер заплатил Симону на два гульдена больше, чем полагалось. Несмотря на это, местные жители ему не доверяли.
Симон с вызовом посмотрел на мужчину. Тот пожал плечами и направился обратно. Он еще раз пренебрежительно взглянул на лекаря и бросил через плечо:
– Тогда идем быстрее, если, конечно, уже не поздно.
Симон поспешил за кожевником и свернул с ним на Монетную улицу. Сегодня, в День святого Георгия, многие ремесленники очень рано открыли свои лавки на первых этажах. В этот день работники и служанки из деревень вокруг Шонгау предлагали свои услуги. Потому на улицах сегодня было полно народу. Слева звонко стучал молотом кузнец, который как раз подковывал лошадь кого-то из советников. Мясник заколол возле дома свинью, и тонкие ручейки крови стекали по мостовой, так что лекарю приходилось перемахивать их широкими шагами, чтобы не запачкать новых сапог. Впереди пекарь продавал свежий хлеб. Симон знал, что в нем была одна мякина, которая хрустела на зубах. Белый хлеб могли себе позволить разве что члены городского совета, и то лишь по праздникам.
При этом жителям следовало радоваться, что теперь, на одиннадцатый год по прошествии Большой войны, они вообще могли что-то есть. За последние четыре года град уже дважды полностью уничтожил урожай. В мае прошлого года из-за ужасных ливней Лех вышел из берегов и смыл городскую мельницу. С тех пор жителям Шонгау приходилось возить зерно на мукомольню в Альтенштадт, если не дальше, – разумеется, по завышенным ценам. Многие поля в ближайших деревнях оставались невспаханными, крестьянские дома стояли заброшенные. За последние десять лет чума и голод унесли жизни каждого третьего. Те, кто мог, держали дома скотину и выращивали капусту и свеклу в собственных огородах.
Они вышли на рыночную площадь, и Симон бросил взгляд на городской амбар. Некогда склад, над которым разместился зал советов, считался гордостью Шонгау. Когда город был богатым и мог посоперничать с Аугсбургом, здесь останавливались и проезжали влиятельные купцы. Городок, расположившийся на берегу Леха и пересечении старинных торговых путей, был в свое время важным местом перегрузки всевозможных товаров. Война, однако, свела всё на нет. Амбар стоял в запустении, штукатурка обсыпалась со стен, и ворота покосились на петлях.
Шонгау обнищал во времена убийств и грабежей. Когда-то богатый и красивый город в баварской провинции превратился в прибежище безработных солдат и обездоленных. После войны пришли голод, болезни, гибель скота и град. Город был на грани, и Симон не знал, удастся ли вернуть ему прежний облик. Жители, однако, не спешили опускать руки. По дороге из Речных ворот вниз к реке Симон наблюдал, как суетились люди. Возчики вели повозки по крутому склону к рыночной площади, с другой стороны над Кожевенной улицей дымили трубы, а у самого берега копошились женщины с корытами и выплескивали грязную воду в стремительный Лех. Возвышаясь на горе над рекой и лесами, Шонгау, казалось, устремил исполненный гордости взгляд в сторону Аугсбурга, своего старшего и более сильного побратима. Симон невольно улыбнулся. Нет, этот город не опустится на колени. Жизнь продолжалась всем смертям назло.