Дочь Петра Великого

– А как же вы, граф? – быстро спросила она. – Теперь вам придется добираться пешком. Впрочем нет, так дело не пойдет. Возьмите лошадь моего казака и проводите меня.

Лёвенвольде отвесил поклон и послушно воспользовался предложением. Пока казак, ведя под уздцы лошадь хозяйки, медленно возвращался во дворец великой княжны, маршал с Елизаветой поехали по набережной вдоль здания Адмиралтейства. Теперь великая княжна сидела в седле по-мужски и в этой позе, многих других делавшей прямо-таки смешными, казалась вдвойне привлекательной. Она пустила лошадь шагом, по-видимому, чтобы иметь возможность подольше непринужденно поболтать с Лёвенвольде. Когда они наконец добрались до дворца, Елизавета, протягивая ему на прощание руку, сказала:

– Отныне я хотела бы чаще видеть вас у себя, граф, надеюсь, вы меня правильно понимаете, я не приму никаких оправданий. Государственные дела и двор теперь должны будут иногда отступать на второй план, если речь зайдет о том, чтобы исполнить волю дамы, – при этом она, конечно, имела в виду себя, самую красивую женщину России.

– Ваше желание для меня непререкаемый приказ, ваше императорское высочество, – ответил граф, взял маленькую руку принцессы и собрался было поднести ее к губам.

– Нет, погодите, – воскликнула Елизавета с присущей ей обворожительной непосредственностью, проворно отнимая ее. Затем она стянула тонкую желтую перчатку с манжетой и только после этого протянула ему красивую нежную руку. – Вот так, теперь целуйте.

Восхищенный любезностью царственной красавицы, Лёвенвольде несколько раз с пылом поцеловал ей руку, глубоко поклонился, вскочил на лошадь и был таков.

Она долго смотрела ему вслед и, когда он уже сворачивал за угол, помахала ему носовым платком.

Затем, перекинув через руку длинный шлейф амазонки, она взбежала по лестнице и прямиком направилась в комнату своей близкой подруги, придворной дамы госпожи Куряковой.

– Ах, Катенька, – вбегая воскликнула она с порога, – я так счастлива, передать тебе не могу, как я счастлива!

Госпожа Курякова, от неожиданности не находя слов, молча смотрела на великую княжну.

– Ты удивлена?

– Признаться, да.

– Ты себе представить не можешь, как мне хочется сегодня смеяться, а ведь еще вчера я капризничала, позавчера лила горькие слезы и вообще была самой несчастной на свете, – продолжала Елизавета. – Но все вдруг в один миг переменилось, я благодарна императрице, что она отправила Шубина в Сибирь, а также Лестоку, который, я уверена, подговорил ее на это. Я, Катенька, познакомилась с таким мужчиной, по сравнению с которым Шубин просто неотесанный чурбан, и не с гренадером каким-нибудь, нет, а с аристократом в духе Людовика Четырнадцатого, впрочем, я его, собственно говоря, знала уже давно, но сегодня я впервые по-настоящему его разглядела, поговорила с ним и безумно в него влюбилась.

– И кто же этот счастливчик?

– Граф Лёвенвольде.

– И он точно так же любит тебя?

– Я полагаю, это само собой разумеется, – молвила Елизавета, с неописуемым удовольствием разглядывая себя в большое стенное зеркало. – Ну, разве я не принцесса? Разве не называют меня самой красивой женщиной России?

– О! Вы восхитительны, ваше высочество, – ответила близкая подруга, – но из этого еще не следует...

– Ты, Катенька, не волнуйся, – засмеялась Елизавета, – не пройдет и недели, как этот Лёвенвольде будет лежать у моих ног, точно герой-любовник из какой-нибудь французской пасторали; я его изрядно помучаю, я буду с ним безжалостна, чтобы потом мы с еще большим блаженством насладились нашей любовью. О, сейчас у меня снова проснулся аппетит, сейчас я снова начну петь, как весенняя птица, и буду одеваться, как богиня.

– Ну, богини, положим, совсем не одеты, – улыбнулась госпожа Курякина.

– Это мы тоже сможем однажды испробовать, – воскликнула Елизавета. – Когда, посмотрев прекрасные полотна Тициана [17] и Веронезе [18] в императорском дворце, я вижу потом наших дам в широченных юбках на обручах из китового уса или стальных полос, то всегда не могу удержаться от смеха. Из нашего двора вышел бы жалкий Олимп, во главе с царицей в роли ревнивой Юноны [19] .

17

Тициан (ок. 1488–1576) – итальянский живописец, глава венецианской школы. Из его картин на античные сюжеты в Эрмитаже нынче хранится «Даная».

18

Веронезе Паоло (1528–1588) – итальянский живописец, представитель венецианской школы. Здесь может иметься в виду хранящаяся нынче в Эрмитаже его «Диана».

19

Юнона – в римской мифологии царица богов, жена Юпитера, покровительница браков и рождений.

– Но вы-то можете каждый день без всякого опасения являться перед царевичем Парисом [20] в образе богини любви, – сказала близкая подруга, восторженным взглядом окидывая роскошные формы великой княжны.

– И все это теперь принадлежит этому гадкому человеку, – вздохнула Елизавета, – вероятно, любившему уже сотню других женщин, которые, все вместе взятые, недостойны были бы получить не то что яблоко, но даже зернышко от него. Но ему предстоит узнать меня. Впервые в жизни я хочу быть жестокой.

20

Парис – прекрасный сын троянского царя Приама и Гекубы. Парис выступил судьей в споре богинь Геры, Афродиты и Афины о красоте каждой из них в пользу Афродиты и в качестве приза вручил ей яблоко. Сказание о суде Париса послужило сюжетом для многочисленных произведений искусства. В Эрмитаже хранится картина Антона Рафаэля Менгса (1728–1779) «Суд Париса».

С беспокойством и трепетом молодой влюбленной ждала галантная великая княжна визита Лёвенвольде, четыре дня прошли для нее в томительном нетерпении и нарастающем волнении, когда он, наконец, пожаловал. Но безуспешно пыталась она соблазнить его утонченным искусством своего туалета, столь же мало трогали его ее кокетливо-томные взгляды, и даже прикосновения ее маленькой белой руки, казалось, нисколько не взволновали его – он неизменно сохранял дипломатическую сдержанность, учтивость и исключительную почтительность, а она тем охотнее приняла бы подобное поведение, если бы он уделил ей хотя бы чуточку больше внимания как женщине. После его отъезда, она сказала близкой подруге:

– Как же все-таки грустно быть цесаревной. Каждый, кто приближается к нам, от благоговения теряет дар речи, он не осмеливается задеть даже краешка наших одежд, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до кончиков наших пальцев. Этого Лёвенвольде, похоже, нынче оставила вся его храбрость, он разговаривал со мной так, будто речь шла о государственном договоре, а ведь я его так вдохновляла!

Минула неделя, а граф так больше и не появлялся. Этот срок показался бы слишком долгим для каждой влюбленной женщины, а уж тем более для столь горячей и деспотичной дочери Петра Великого, привыкшей видеть, чтобы любое ее желание невзирая ни на что исполнялось. И она приняла решение одним смелым ударом разрубить затянувшийся узел.

Письмецо госпожи Куряковой приглашало Лёвенвольде навестить ее еще до конца текущего дня. Когда граф прибыл во дворец, близкая подруга принцессы приняла его в своем маленьком уютном будуаре, тогда как сама великая княжна, укрывшись в примыкавшей к нему спальне придворной дамы, тайком следила за разговором Куряковой с гостем.

– Простите, ради бога, господин граф, – начала эта мастерица любовной дипломатии, – что я отнимаю ваше драгоценное время, но должна вам признаться, что я умерла бы от любопытства, если бы в ближайшее время не нашла удобного случая познакомиться с человеком, которым сейчас так беззаветно увлечена моя госпожа.

– Сударыня, вам великая княжна обо мне рассказала? – спросил Лёвенвольде, очевидно, неприятно задетый намеком придворной дамы.

– Разумеется, – ответила госпожа Курякова, на полных парусах устремляясь к намеченной гавани, – она только о вас почти и говорит. О, она очень к вам расположена...

– Доброта великой княжны общеизвестна, – отозвался Лёвенвольде.

– О! Это больше, чем доброта, – продолжала свое придворная дама. – Вам можно позавидовать, ибо прекрасная цесаревна, дочь Петра Великого, во сне и наяву грезит только вами.