Дочь регента

— Что вы там делаете? — спросил шевалье.

— Жду ваших распоряжений, сударь, — ответил Ован.

В том, что лакей, которому нечего делать, смотрит в окно, не было ничего необыкновенного, но Гастон все-таки нахмурился.

— Вы знаете этого парня? — спросил Гастон у садовника.

— Господина Ована, вашего слугу? — ответил тот, удивленный вопросом. — Конечно, знаю, мы же земляки.

— Тем хуже, — прошептал Гастон.

— Ован — славный парень, — не согласился с ним садовник.

— Не важно! — сказал Гастон. — Прошу вас, об Элен ни слова.

Садовник обещал. Впрочем, он сам был больше всех заинтересован сохранить в тайне свои отношения с шевалье. Откройся только, что он дал ему ключ, он бы немедленно потерял место, а для человека, который умеет его ценить, должность садовника при монастыре августинок имеет много преимуществ.

Гастон вернулся в общий зал, где его ожидал уже Ован. Нужно было его убрать оттуда, и Гастон приказал ему седлать лошадей. Садовник торопил почтовых служащих, поэтому лошадей распрягли и тут же заложили новых. Экипаж был готов, ждали только путешественниц, и те, после короткой и скромной трапезы, поскольку это не был день полного поста, снова прошли через зал. У дверей, сняв шляпу, стоял Гастон, готовый помочь дамам сесть в карету. Подобного рода вежливость по отношению к женщинам была в то время в обычае у молодых господ. Впрочем, Шанле был немного знаком августинке; она приняла его услугу, не изображая себя недотрогой, и поблагодарила его милостивой улыбкой. Само собой разумеется, что, предложив руку сестре Терезе, Гастон получил право предложить ее Элен. Совершенно понятно, что именно этого он и добивался.

— Сударь, — сказал Ован позади шевалье, — лошади готовы.

— Прекрасно, — ответил Гастон, — я выпью еще стакан вина — и едем. Гастон в последний раз поклонился дамам, карета отъехала, а шевалье поднялся к себе в комнату и, к великому удивлению лакея, заказал себе третью бутылку вина, поскольку вторая исчезла так же, как и первая, хотя Гастон выпил едва ли полтора бокала.

Это новое пребывание за столом дало возможность Гастону выиграть еще четверть часа, после чего, не имея больше никаких причин задерживаться в Удоне и торопясь теперь отправиться в путь почти так же, как Ован, он сел на лошадь и отъехал. Но не проехали они и четверти льё, как увидели, что в пятидесяти шагах впереди них на повороте дороги зеленая с черным карета, проломив лед, покрывавший колею, прочно застряла в ней, и, несмотря на все усилия садовника, пытающегося приподнять колесо, и проклятия и удары кнутом, которые кучер сыпал на лошадей, экипаж не двигался с места.

Это происшествие было просто даром Неба. Гастон не мог оставить двух женщин в столь затруднительном положении, тем более, что садовник, увидев своего земляка Ована, который было не признал его самого под капюшоном, попросил его о любезности. Всадники спешились, а так как добрая сестра-августинка была в великом страхе, дверцу кареты открыли, и женщины вышли на дорогу. С помощью Гастона и Ована экипаж удалось вытащить из рытвины, в которую он попал. Дамы снова сели в карету, и все вместе отправились дальше.

Но знакомство уже состоялось, причем началось оно с оказанной услуги, что поставило Гастона в чрезвычайно выгодное положение. Приближалась ночь, и сестра Тереза робко осведомилась у шевалье, безопасна ли дорога. Бедная августинка, никогда до сих пор не покидавшая монастыря, полагала, что большие дороги кишмя кишат ворами. Гастон не стал в полной мере успокаивать ее: он сказал ей только, что пока им по пути и поскольку она тоже должна сделать остановку в Ансени, он со слугой с этого места будут сопровождать экипаж. Это предложение сестра Тереза сочла очень галантным, приняла его без малейших колебаний и совершенно успокоилась. Во время всей этой маленькой комедии Элен прекрасно играла свою роль: вот доказательство того, что, сколь бы проста и наивна ни была молодая девушка, в ней дремлет инстинкт притворства, только и ждущий своего часа, чтобы раскрыться. Путники продолжали двигаться к Ансени, и, так как дорога была узкой, ухабистой и скользкой, Гастон ехал все время рядом с дверцей кареты, что позволило сестре Терезе задать ему несколько вопросов. Она узнала от него, что его зовут шевалье де Ливри и что он брат одной из самых любимых монастырских воспитанниц, три года назад вышедшей замуж за Монлуи. Успокоенная знакомыми именами, сестра Тереза не нашла ничего неуместного в том, что шевалье сопровождал их, и Элен постаралась больше не обсуждать с ней это решение.

Как это и было условлено, остановились в Ансени. Гастон столь же вежливо и сдержанно, как и прежде, предложил обеим женщинам руку, чтобы помочь им выйти из кареты. Садовник подтвердил слова Гастона о его родстве с мадемуазель де Ливри, и поэтому у сестры Терезы не возникало никаких подозрений, она даже находила этого дворянина весьма достойным и вежливым, потому что он приближался к ней и удалялся от нее с низкими поклонами.

Поэтому на следующий день, когда она, собираясь садиться в карету, увидела во дворе гостиницы Гастона и его лакея уже на конях, она очень обрадовалась. Само собой разумеется, что шевалье тут же спешился и с обычными поклонами подал руку обеим дамам, чтобы помочь им усесться в экипаж. Когда он совершал это действо, Элен почувствовала, что ее возлюбленный вложил ей в руку записочку, и взглядом сообщила ему, что ответ он получит в тот же вечер.

Дорога была еще хуже, чем накануне, и из-за этого обстоятельства необходимость в его помощи стала еще больше, поэтому Гастон ни на шаг не отъезжал от кареты: то колеса каждую минуту проваливались в рытвины, и нужно было помогать кучеру и садовнику; то подъем был слишком крут, и дамы вынуждены были выходить из экипажа. Бедная августинка не знала, как и благодарить Гастона.

— Боже мой, — говорила она ежеминутно Элен, — что бы с нами сталось, если бы Господь не послал нам в помощь этого доброго и великодушного дворянина?

Вечером, незадолго до прибытия в Анже, Гастон осведомился у дам, на каком постоялом дворе они намереваются остановиться. Августинка заглянула в записную книжечку, где у нее были заранее намечены все перегоны, и ответила, что они остановятся в «Золотых удилах». Совершенно случайно это была как раз та гостиница, где собирался остановиться шевалье, поэтому он послал Ована вперед, чтобы нанять комнаты. Когда они приехали, Гастон получил записку, которую Элен успела написать во время обеда и передала ему, выходя из кареты. Увы! Бедные дети! Они забыли все, что было ими обоими сказано в ночь их свидания у окна, и говорили о своей любви так, как если бы она должна была длиться вечно, а о своем счастье так, как будто ему не наступит конец вместе с этим путешествием.

Гастон прочел записку с глубокой печалью, он не питал иллюзий и видел будущее в его истинном свете, то есть безнадежным. Он был связан клятвой с заговором, послан в Париж, чтобы выполнить ужасное поручение, и выпавшую на его долю радость воспринимал как отсрочку несчастья, но грозная беда маячила в конце этой радости; беда была чудовищна и неотвратима.

И все же бывали днем такие мгновения, когда все это забывалось; то были минуты, когда Гастон скакал верхом рядом с каретой или когда Элен опиралась на его руку, чтобы одолеть крутой подъем, и тогда влюбленные обменивались такими нежными взглядами, что сердца их таяли от счастья; они шептали друг другу слова, понятные им одним; клятвы в вечной любви и ангельские улыбки на мгновение приоткрывали шевалье двери рая. Не проходило и минуты, чтобы девушка не высовывала прелестную головку из окна кареты, как бы любуясь горами и долами, но Гастон знал, что его возлюбленная смотрит только на него, потому что ни горы, ни долы, сколь бы живописны они ни были, не могли бы придать ее взгляду столь восхитительную истому.

Знакомство зашло уже далеко, и у Гастона находилось тысячу причин не отъезжать от кареты, чем он с радостью пользовался: для несчастного юноши это были первые и последние проблески света в его жизни. Он испытывал чувство горького протеста против судьбы, потому что, познав счастье в первый раз, он должен будет навсегда его лишиться. При этом он забывал, что сам очертя голову бросился в заговор, который теперь целиком поглотил его, давил на него со всех сторон, заставляя идти по пути, ведущему к изгнанию или эшафоту. А теперь, став на эту дорогу, он неожиданно открыл другую, полную радости и улыбок, которая привела бы его прямо и беспрепятственно к счастью. Правда, когда он столь решительно вступил в заговор, он еще не знал Элен и считал, что у него нет никого в на свете. Бедный безумец, в свои двадцать два года он считал, что мир навсегда отказал ему в радости и обездолил его! В один прекрасный день он встретил Элен, и с этого мгновения мир предстал перед ним таким, каков он на самом деле, то есть полным надежд для того, кто умеет ждать, и наград для того, кто умеет их заслужить. Но было слишком поздно: Гастон уже встал на путь, возврат с которого невозможен; оставалось идти не отступая вперед к развязке, какой бы она ни была, счастливой или роковой, но, несомненно, кровавой.

Поэтому в последние мгновения, подаренные судьбой, бедный шевалье радовался всему: пожатию руки, слову, слетевшему с милых губ, сердечному вздоху, прикосновению ножки под столом, легкому касанию шерстяного платья, скользнувшего по его лицу, когда Элен садилась в карету, и необыкновенному ощущению легкости ее нежного тела, когда она опиралась на его руку, выходя из нее. Естественно, что при всем этом Ован был забыт, и подозрения, пришедшие на ум Гастону, когда он был в плохом расположении духа, улетучились, как исчезают с восходом солнца темные ночные птицы. И потому-то Гастон не видел, что на пути из Удона в Ман Ован еще дважды беседовал с какими-то всадниками, похожими на того, кого он видел в первый вечер путешествия, и ехавшими, как и тот, в сторону Парижа.