Дочь солдата

Письмо было длинное, Николай Иванович, не дочитав, смял листок. Ссутулил спину, будто непомерная тяжесть легла на плечи. Он словно сразу постарел, спекшиеся губы оттенила синева.

— Веруська, что сей сон означает? Объясни, пожалуйста.

Оглянулся, поискал глазами вокруг — Верки рядом уже не было.

* * *

— Вы, вы все поймете, милые березы!

Снег вокруг тугих, в черных трещинах высоких стволов протаял воронками до земли. Забраться в воронку — ниоткуда тебя не видно. Обнять березу, прильнуть к ней — на все она даст ответ. Может, она просто гудит под ветром? Нет, она тоскует вместе с Веркой — белая березка, чуткое дерево.

Прикорнув у подножия березы, Верка пальцем колупала бересту и всхлипывала, подергиваясь всем телом.

— Что я наделала? На едому убегу! И все, больше ничего.

Верка коченела, хлюпала носом.

— И пусть околею! И ладно…

Белая кора меняла цвета: была розоватой, теплой, в отсвете рдеющей за темным суземьем зари, потом заголубела, засияла, впитывая в себя загустевшие сумерки.

Небо над деревней золотилось, стало высокое-высокое. Грузными громадами чернели избы, неприязненно косились окнами на Верку: «Ага, вот ты какая!..» Чуткая стеклянная тишина залегала на улицах. В ней гулко отдавались и шаги редких прохожих, и потрескивание луж, до дна выпиваемых морозцем, безраздельно властвовавшим в настороженной тиши над полями, прогалинами на буграх, над лесом. И одна Талица неумолчно билась у плотины.

Где-то скрипнула дверь. Тонкий голосок зазвенел над улицей:

— Яшка-а! Иди домой, ужина не оставим.

В ответ хрипло, простуженно:

— Сча-ас!

— Чего долгий у тебя час-то? Полно тебе по лужам бродить. Или завтра дня не будет!

Яша — маленький, но вполне самостоятельный мальчик. Алитет — его прозвище. В прошлом году было: ушел в лес и заблудился. Сенокос остановили, его искали. А нашли замызганного, зареванного, с набирухой червивых грибов. Завопил: «Мама, не брани, не то хлеба ись не буду-у!»

Был он у телятника однажды. Наташа не пустила Алитета дальше кормовой кухни: «Тебя еще тут не хватало». Боком-боком отступил Яша к двери. И принялся ругаться: «Тебя и шофер-то замуж не возьмет!» — «Да я, может, и за тракториста не пойду», — смеялась Наташа, показывая косой зубок.

Шмыгнув носом, Верка всхлипывает. Самая она разнесчастная на всем свете! Никому, наверно, не нужна, и дядя с тетей, потеряйся она, не стали бы искать и теперь откажутся от нее. «Посуди, кто ты им? Взяли из детдома чужую, совсем чужую. А они старенькие, мысли нет, что от тебя им какая-нибудь польза. Одни, как видишь, огорчения и заботы». — Верка судорожно потянула в себя воздух, дрожа и кусая распухшие губы. И березы не утешают, потемнели, нахмурились, только, с присвистом прошелестел в их вершинах ветер: «А-а-а… Вот ты какая неблагодарная!»

Горько Верке, как никогда не бывало.

А все-таки она ждет. Он придет, все равно придет!

И он пришел.

— Да ничего, с кем не бывает! — знакомая рука коснулась плеча, успокаивая, пожала. — Тетя там тужит: куда девочка запропастилась? Опять, поди, у телят? Хорошо, Леня надоумил, где ты. Ну что? Что с тобой? Эх ты… цыпленок! Только лопнула скорлупка, а ты и носик застудила…

«Значит, тете ничего не известно? — затеплилась в Верке надежда, отлегло от сердца. — Тетя, тетечка, не буду… никогда больше не буду!»

Николай Иванович раскуривал папиросу: спички почему-то или ломались, или гасли.

— Дядечка, вам нельзя курить, — вырвалось у Верки. — У вас сердце.

И вспомнила: «Волноваться, нервничать ему тоже нельзя! Ну, что я наделала?»

— Все из-за дяди Паши, его пожалела, — у Верки сморщился и задрожал подбородок.

— Ты когда, Веруська, радио-то, говоришь, слышала? — спросил дядя.

— Давно…

— Так, так, — дядя покивал. — А молчала?

— Ну да.

— И глупо! — Николай Иванович повторил: — И глупо! Ты не думай, я знал, я рад, что ты при себе держишь ту картиночку, где солдат с мечом. Только девочка там совсем кроха, а? Ты-то у нас выросла большая, да все как-то вели мы тебя за… — он прищелкнул пальцами, подбирая нужное слово. — За маленькую, что ли! Не забыть, как тетя тебя впервые в детдоме увидела. По шефским делам она у вас там была. Приезжает домой сама не своя: заберем и заберем ее к себе. Историю твою мы узнали, кто ты, откуда… Да-а! Помнишь, как я тебя учил «пуговку» правильно выговаривать? У тебя получалось «куговка» да «куговка». Потом, помню, ты в первый раз в магазин за хлебом сходила, было у нас с Катей радостей. А ты еще хвасталась: «Меня и продавцы уважают, конфетку на сдачу дали». — Помнишь?

Верка тряхнула резко головой, ресницы стали колючими:

— Помню. Не забуду, что неправду Шереметьеву написала.

— Экая ты! — дядя схватился за подбородок. Заходил бы по. привычке, да снег у берез — тут не находишь. — Далось тебе это письмо! Хочешь знать? И правильно, что написала. Плохо то, что скрыла. Петр Шереметьев объявился… нашла что скрывать!

Он насупился. Молчали долго. Наконец, дядя бросил потухший окурок.

— Давай домой.

— Не-е… — Верка отстранилась от него.

— Что за фокусы? — Николай Иванович начал сердиться. — Я тете ничего не скажу, если хочешь. Потом, как будто ничего не было, напишем вместе Петру Шереметьеву. Хороший он человек. Правда, ты поднапутала… Ну, договорились, так?

— Не так.

— Объяснись же тогда! Что «не так»?

— Я написала и… И все равно бы написала тогда, вы это знайте, — сбивчиво твердила свое Верка. — Ваше право, дядечка, отказаться от меня. А я такая.

— Отказался я уши тебе надрать, пусть с тебя и этого будет довольно, — досадливо буркнул Николай Иванович сердясь. — Ишь, выдумала: отказаться от нее! Бросить! Пробросаешься… — Сутулясь, он шабаршил в кармане спичками, искал папиросы. — Обидно, что ты скрытничала… верно, обидно! А что ты там, в письме, напутала, ну, бывает. Со своими чего не бывает?

Она близко видела его лицо, родное до последней морщинки на седых висках. Глубокие морщины, резкие. Такие резкие, что сделалось Верке вдруг не по себе, и что-то горячее нахлынуло волной, затопило ее всю. Всю-всю — и дышать стало горячо и больно.

— Вы все для меня, а я? — больше ничего Верка не могла выговорить. Ни слова.

И к чему слова? Вовсе даже ни к чему, когда рядом березы. Березы, березы… Они отзывчивые, все понимают.

Цвикнула где-то в вершине птичка, устроившаяся в ветвях на ночь. Слышно, как она перебрала цепкими лапками — наверно, ищет сучок поудобнее.

Березы окунулись вершинами в ночную синь, спят.

И деревня Светлый Двор, богатая березами, посмотри, засыпает, гаснут по избам огни.

Деревня, в которой заборов в помине нет, и дела ее людей все на виду…

— А я помню, как мы у моря жили… Хорошо было! К морю бы и надо было уехать, не в деревню. Вы у моря, дядечка, такой необыкновенный были…

Николай Иванович потрепал ее по узкому плечу:

— Это ты, знаешь, лишнее! Какой я необыкновенный? Так, знаешь, простяк. Воевал, знаешь, потом работал. Опять воевал, снова работал, — он вздохнул. — А все у моря жить… Не выйдет. Скучно! У человека, Веруська, должно быть три жизни, ты помни это. Одна — ясно какая. М-м-м, короткая! Кажись, вчера ее и начинал, жизнь эту! Седой вот, то болит, это болит… Не заметил ведь, как первую жизнь прожил! Вторая жизнь зато большая, огромная — это дело, которому служишь. Дело нас переживет! А третья, Веруська, жизнь у человека — в тех, кому он дело оставляет. Несите его, как мы в свое время несли и не сгибались! Где мы, поколение наше, кровь в боях за власть проливали, там заводы, понимаешь, дымят, города новые стоят, плотины, понимаешь, реки перегородили… А мало, мало этого, если после себя и человека-то не оставишь!

Он говорил тихо, словно про себя поверял свои мысли.

Потом как бы спохватившись, посмотрел на Верку вприщур:

— А ты говоришь: к морю! Идем-ка, в самом деле, домой: тетя, наверное, заждалась.

— Я понимаю, — свела Верка брови, задумавшись.

— И я вроде бы понимаю, — встал дядя. — Мало тебе времени уделяю. То, понимаешь, одно, то другое, — хоть разорвись! На пенсию вышел, и то времени никак не хватает.

Он потер подбородок, огляделся:

— А местечко у тебя… м-м! Березы! Ты когда-нибудь меня с собой сюда возьми, ладно? Посидим, знаешь, помолчим, помечтаем….