Дочь солдата
Шрифт:
— Блесна «нара». Что ты! Окуни, я испытывал, славно на нее берут.
— А эта?
— «Пун-яуб». Иначе «успех». Потрясающая блесенка.
— Успех? Скажите на милость… — тетя оторвала взгляд от разноцветных мотков. — Когда у тебя успех-то бывал? Что-то не помню.
— Тетя, — подбежала Верка к Екатерине Кузьминичне. — Вы обратили внимание вот на этот моточек? У вас, по-моему, такой расцветки не бывало.
— Как не бывало! Бывало… Но очень редкая!
Наборы блесен, в их числе для зимнего ужения, крючки, стальные омедненные поводки, пенопласт для поплавков,
— Видишь, Верочка, добрые дела не забываются, — говорила тетя.
Тетя была растрогана. На радостях она не возражала «обновить блесны». Не поминала, что «дядя простудится и наживет прострел», — не то, что раньше, когда Николай Иванович робко заикался о зимней рыбалке.
Дядя не мешкал. В тот же день собственноручно отковал в колхозной кузнице пешню из лома. Это чтобы пробивать во льду лунки. Был сплетен из проволоки сак — вычерпывать из лунок лед. Под будущий улов дядя сколотил ящик. Судя по размерам ящика, дядя рассчитывал на большой успех.
Леня получил приглашение на рыбалку как знаток Зимогора — озера возле деревни, которое, раз оно под снегом, Верка сперва принимала за поле.
— Глубина та-ам! — взахлеб расписывал Леня. Подаренные ему блесны он нацепил на грудь, точно медали. Он закатывал зеленые глаза и бледнел. — Мужики раз пятеро вожжей связывали, а до дна не достали. Там провалы, там ключи подземные бьют. А рыбы в Зимогоре… прорва! Лещи— с поднос. Во! Щуки — по пуду. Летом утят не выпустишь — зараз их щуки переловят! Что вы… Истинные крокодилы! Окуней, тех уйма. Плотва, налимы…
Последние дни Верка была сама не своя. Забывалась на минуту. И опять вспоминала: ночь, звезды, и тени, и лунный свет, и голос из репродуктора…
Папа нашелся. Ее папа. Он дал Верке имя…
Она уже придумала, какой у ней папа. Высокий, плечистый, как Потапов. И усы, как у Потапова. В цехе папу уважают. С ним заводской коллектив считается очень, точь-в-точь, как бывало с дядей. На собраниях дядю… ой, то есть папу! — избирают в президиум, и в зале шумят: «Не спешите с выводами, еще что Шереметьев скажет!» И руки у папы, как у Николая Ивановича: большие, ласковые. Папины руки….
Что делать?
Сказать дяде и тете? Что тогда будет, Верка боится и представить.
Не забыть дней на Белом море! Закаты, шорох спорого летнего дождика о натянутое полотно палатки, чадящий костер… Всего-то на неделю они с дядей ездили, но разве тетя вынесла разлуку? Приехала, Нашла. И при встрече почему-то сконфузилась:
— Горемыки вы мои, комары вас еще не заели? Начисто сердце за вас изболелось. Ведь вы, поди, сырую воду там пьете. Сознавайтесь, беглецы!
И это не просто — подойти сейчас к тете, сказать: «У меня, знаете, папа нашелся, настоящий…».
Николай Иванович с Леней испытывают лески на прочность.
— Сила! — Леня краснеет от натуги,
пытаясь порвать леску. Видно: попадется им метровая щука — не упустят, будьте покойны.— То-то! — Дядя ему подмигивает. — Недаром эту лесу рыбаки зовут жилкой.
А папа все равно нашелся…
Сама не своя Верка. Сидит в уголке. Тихо-тихо. Молчит.
И тетя уголком глаза следит за ней: что с девочкой нашей? Опять напроказила! Ох, детка, глаза да глаза надо за тобой, и какие — прямо по поварешке.
Ага, Верка напроказила. В отместку за дядю.
Есть у Домны баня. На задворках избы. Но бабка предпочитает мыться в печи. Ага, в печи! Натопит пожарче, застелит под печи соломой и парится часами.
Примчалась вчера Верка из школы и, пораженная, застыла на пороге с разинутым ртом. На кухне в печи охало, кряхтело что-то, чему и названья не найти.
— Ох… ох-ох! — стонало в печи. — Умру-у!
Верка струхнула. Может, в самом деле Домна запарилась?
Она забарабанила кулачками по заслонке, которой Домна закрылась в печи.
— Кто там? — простонала старуха.
— Я, бабушка;
— И-и, касатонька. Ступай, ступай. Поиграй на улке. Да дверь шибче притвори: кабы в избе не выстудить.
У порога стояло деревянное корыто и ведро теплой воды.
Верка покрутилась на пятке. Ну, погоди же, вредная Домна!.. Она сбегала к колодцу. Ведра с ледяной водой поставила к корыту, сама спряталась в горнице. Ее душил смех.
Домна вылезла из печи. Растрепанная, в саже. К распаренному телу налипли листья веника.
— И-и… — сладко стонала Домна, приплясывая на холодном полу. — И, какая благодать! Беленька я, беленька, ровно гусочка…
Она думала, что в избе одна.
Взгромоздилась бабка в корыто. Зажмурилась: — Спаси, Христос! — и раз на себя ведро ледяной воды.
Раздался следом пронзительный вопль. У Верки кудерки поднялись дыбом. Она ни жива ни мертва шмыгнула под кровать, подальше от разъяренной бабки.
Перед выходом на озеро она получила от тети столько наказов, что не счесть.
— К лункам не подходи, катайся себе по бережку. И дыши носом, слышишь? Морозище — обвара, чистая обвара. Николай Иванович, следи за ней. Брось ты свои блесны, слышишь?
Екатерина Кузьминична так запеленала Верку — дышать стало невмочь.
— Носом, носом дыши, чтобы я видела!
Леня восторженно таращил зеленые глаза:
— Тетя у тебя… ну в тыщу раз хуже моей мамки!
И он тоже был замотан в мамин платок, подпоясан по полушубку ремнем, в шапке с завязанными ушами и рукавицах-шубенках.
На улице — сонная дрема безветрия. Рассвело. На крышах изб розовели блики солнца. Султаны дыма поднимались вверх, скопляясь над деревней в лиловое мутное облако.
Снег поскрипывал звучно, казался легким, воздушным… Упади с дороги в сугроб — не выбраться, утонешь!
Пришли на озеро. Дядя пробивал лед пешней— брызги в стороны летели. Запыхался, но не рас-клонил спины, пока прорубки — для себя и Лени— не были готовы. Сегодня Леня посвящался в зимние удильщики: блеснил он впервые.