Дочь Сталина

Светлана уверяет, что речь Хрущева не была для нее большой неожиданностью и мало повлияла на ее внутреннее освобождение. Гораздо большую роль в этом сыграли беседы с друзьями о необходимости и неизбежности перемен в стране.

В феврале Микоян прислал за ней машину. Светлана приехала в его квартиру на Ленинских горах, и там в библиотеке смущенный Анастас Иванович протянул ей «секретную речь» Хрущева:

— Прочитай это, потом обсудим, если необходимо. Не торопись, обдумай…

Несколько часов Светлана провела в библиотеке, погрузившись в этот страшный документ. Главным его содержанием была правда о сталинских репрессиях. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК партии, избранных на XVII съезде, 98 человек, то есть 70 %, были арестованы и расстреляны, большинство в 1937–1938 годах. Из 1966 делегатов этого съезда 1108 были арестованы по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Хрущев упомянул и о зловещей роли НКВД в сталинских репрессиях, о недопустимых методах допросов, пытках, избиениях ни в чем не повинных людей. Но все же он не сказал, да и не мог тогда сказать всей правды. Только в девяностые годы историки и социологи смогли назвать страшную цифру истинных потерь — 40 миллионов человек, включая «кулаков» и жертвы насильственных переселений целых народов в годы Отечественной войны.

Он только коснулся в своем докладе странных и подозрительных обстоятельств убийства Кирова. И тут же заговорил о другом, словно сам испугавшись своей смелости. Впервые рассказал о судьбе Постышева, Эйхе, Рудзутака. Я. Э. Рудзутак, который провел на царской каторге десять лет, тоже вынужден был подписать ложные показания, которые вырвали у него под пыткой в ходе следствия. Но на суде он от них отказался и хотел публично разоблачить методы следствия НКВД, заставляющие невинных клеветать на себя и других людей. Но суд не обратил внимания на его слова. Рудзутак был осужден и расстрелян.

Светлана была достаточно подготовлена к этим разоблачениям, и поэтому они не ошеломили ее, как многих других, свято веривших в непогрешимость вождя и его чекистов. Ей вспомнились рассказы ее теток, к тому времени вернувшихся из тюрьмы. Евгения Аллилуева, вдова дяди Павла, подписала все предъявленные ей обвинения — в шпионаже, в отравлении мужа, в связях с иностранцами. «Там все подпишешь, — говорила она, — лишь бы оставили в покое и не мучили. Ночью никто не спал от криков в камере, люди кричали нечеловеческими голосами, умоляли убить, лучше убить». Тетя Аня сошла с ума в тюрьме. Что ей пришлось пережить, об этом можно только догадываться.

«Страшней всего было то, что я верила тому, что читала, — с болью призналась она. — Не верить было невозможно… Я думала о судьбе Сванидзе и Реденса, и мое сердце проваливалось в пустоту. Если бы я могла опровергнуть, не верить, воскликнуть: «Клевета, он не делал этого!» Но я не могла. Я вспоминала разговоры с друзьями и то немногое, что было доступно из неофициальных источников. На память приходили опять послевоенные годы и мрачная зима 52–53 годов, когда я сама видела, что многое творилось по указу отца» («Только один год»).

Наконец Светлана вернулась в столовую, где ее с нетерпением поджидали Микоян с женой. Она прочла в их глазах тревогу и сказала:

— К сожалению, все это очень похоже на правду.

Микоян вздохнул с облегчением. Он боялся, что Светлана будет спорить или расплачется.

— Я надеялся, что ты поймешь, — говорил ей Анастас Иванович за ужином. — Мы хотели, чтобы тебе не пришлось неожиданно услышать это на собрании. Через неделю документ будут читать во всех партийных организациях.

Супруги Микояны поступили как истинные, старые друзья: они предупредили Светлану, дали ей неделю на размышления и подготовку к тяжкому испытанию. О том, как Светлана его пережила и какой след оно оставило в ее душе, мы не можем судить ни по ее воспоминаниям, ни по отзывам людей, наблюдавших ее в эти дни. В институте она очень скоро прослыла очень скрытной, сдержанной и непроницаемой для «чужих». С немногими близкими друзьями она, конечно, была другой.

Через несколько дней Светлана сидела на собрании в Институте мировой литературы, где обсуждался знаменитый доклад Хрущева и кипели страсти. Все говорили о необходимости перемен и с трудом сдерживали лавину эмоций. Рой Медведев в своей книге «Свита и семья Сталина» тоже упоминает об этом собрании. Присутствующие, конечно, знали, что среди них находится дочь Сталина, перешептывались и указывали на нее глазами. Внешне Светлана прекрасно сохраняла самообладание и ничем не выдала своих чувств.

Зачем она пришла на это собрание? Зачем добровольно подвергла себя истязанию? Едва ли ее заставляли это сделать строгие партийцы, которые сгоняли народ на тоскливые заседания. На этот раз неявку Светлане Сталиной охотно простили бы.

Скорее всего, Светлана пришла по своей воле. Собрание было необычным, совсем не похожим на прежние нудные и лживые сборища. Она была слишком горда, чтобы уклониться. Ее друзья и люди, мнением которых она дорожила, должны были знать, что она современный, умеющий мыслить человек. Она стремилась отмежеваться от привилегированной кучки сильных мира сего, от их детей и родственников, которых в народе называли «беспозвоночными». «Беспозвоночные» — это те, кто все получал без очереди, бесплатно, в распределителях и тех высоких инстанциях, куда обыкновенным смертным не было доступа. Все эти «бывшие», по мнению Светланы, яростно защищали не Сталина, а свою сытую, обеспеченную жизнь в нищей стране, среди обездоленного народа. Светлана никогда не упускала случая выразить свое презрение к этим партийным обывателям. Она не сомневалась, что ничем не похожа на них, потому что не корыстна, никогда не кичилась своим положением и именем отца, а мечтала жить тихой частной жизнью в своей семье.

Как всегда, в воспоминаниях Светланы много противоречий. То она утверждает, что давно уже трезво оценивала существующие порядки. В этом прозрении ей помогли друзья. Поэтому доклад Хрущева не был для нее неожиданностью. И тут же признается, что долгое время жила обманутой и обкраденной, как и миллионы ее соотечественников: «Хотя последние годы я была далека от отца, только теперь, после его смерти, мое сознание начало постепенно очищаться от мифов, от идеализации, от канонизированной лжи, от всего того, что вбивали в голову моему поколению — ложный образ «мудрого вождя», ложную историю партии, ложную картину «победоносного развития всей страны».

По раньше или позже, а «очищение сознания» все-таки произошло. И для Светланы Сталиной оно было гораздо мучительнее, чем для простых граждан. После речи Хрущева никто из друзей не отвернулся от нее. Но ведь вокруг были не только друзья. Те, кто раньше заискивал перед дочерью «великого человека», после его низвержения не упускали случая позлорадствовать. Таковы обыватели. А люди, пострадавшие от репрессий или потерявшие близких, не всегда были дружелюбными с дочерью тирана. Но Светлана никогда не рассказывала о подобных случаях в своих воспоминаниях.

Она часто умалчивает о каких-то неприятных, болезненных, унизительных эпизодах в своей жизни. Может быть, от природной сдержанности и нежелания делать достоянием публики слишком уж личные переживания. Только с близкими она позволяла себе расслабиться, иногда пожаловаться. Кира Павловна Политковская вспоминала: «Она говорила, что должна была принимать участие в этом, голосовать против него, и это на нее ужасно подействовало. «Он мой отец, а меня никто не щадил!»

«В сентябре 1957 года я сменила фамилию «Сталина» на Аллилуеву», — коротко сообщает Светлана. Что предшествовало такому решению, она опускает. Василию, например, настоятельно «советовали» сменить фамилию, но он упорствовал до последнего, когда эту фамилию у него отняли почти силой. В тюрьме к нему дошли вести, что Светлана взяла фамилию матери. Он воспринял это как предательство по отношению к памяти отца и сказал, что никогда не простит сестру.

Оказывается, еще много лет назад, сразу после окончания школы, Светлана просила отца поменять ей фамилию. «Ведь это даже не фамилия, а псевдоним?» — робко пыталась она объяснить свое желание не слишком выделяться в университете. Но она не предполагала, что отца так болезненно заденет ее просьба. Он был очень недоволен, хотя и промолчал. А Светлана больше не решалась заикаться об этом.

Светлану можно понять: после Двадцатого съезда жить с таким «псевдонимом» ей становилось невмоготу. Сделала она это по необходимости или исполнила давнюю мечту — стать обычным человеком и жить тихой частной жизнью? «Я больше не в состоянии была носить это имя, оно резало мне уши, глаза, сердце своим острым металлическим звучанием…» («Только один год»).