Дочь Востока. Автобиография

— Я стою с одним ребенком на руках и со вторым рядом.

— Полиция. Вызвать полицию. Номер чрезвычайных ситуаций записан на телефонном аппарате. Неуклюже перехватываю ребенка, набираю и слышу запись. Французский. В нем я не сильна. Хватаюсь за телефонную книгу, и тут вбегают Санам и мать. Мир и Насер с Реханой уже уехали, а они не смогли поймать такси на улице и решили вызвать по телефону.

— Мама, твой французский лучше. Полицию не вызвать, вызови медпомощь.

— Лучше самим поскорей туда добраться, — возражает мать.

— Нет, мама, так верней. Вспомни Тони.

Случай этот произошел с девушкой, которая умерла из-за передозировки наркотиков. Ее не успели своевременно доставить в больницу. Вспомнился и еще один урок, когда полиция окружила Клифтон, 70. Тогда тоже нужно было быстро соображать. Не время спрашивать, зачем прибыла полиция. Сначала сожги документы, потом спрашивай.

Мать взяла телефонную книгу. Позвонила в одну больницу — ее отослали во вторую. Вторая отослала ее дальше. Она дозвонилась до третьей, когда вернулся Мир.

Он выглядел совершенно разбитым. Безмолвно произнес то, что отказывался произносить голос. Я поняла по движению губ.

— Умер.

— Нет! — крикнула я. — Нет! Трубка выпала из руки матери.

— Да, мама. Я видел покойников. Шах уже остыл. Мать взвыла.

— Вызови реанимацию! — крикнула я. — Ради бога, вызови реанимацию! Может, еще можно оживить. — Я не знала, что делать… Фатхи испуганно прижалась к моей ноге.

Мать подобрала трубку с пола. Больница была все еще на линии. Оператор, слышавший наши крики, без всяких расспросов потребовал адрес. И мы рванулись к двери.

Шах Наваз лежал на ковре в тех же белых брюках, что и накануне. Рука вытянута в сторону, прекрасной формы ладонь, точеные пальцы, совершенной формы ногти.

— Гоги! — вырвался из моей груди хриплый вопль. Я хотела разбудить его. Но… Нос его… Как будто из мела, он выделялся на фоне смуглой кожи лица.

— Дайте ему кислород! — крикнула я медикам, которые зачем-то щупали у него пульс. — Массируйте сердце!

— Он умер, — тихо сказал один из них.

— Нет! Нет!

— Пинки, он уже остыл, — сказал Мир. — Уже не один час, как он умер.

Я огляделась. Кофейный столик сбит в сторону. На боковом столе блюдце с коричневатой жидкостью. Подушка наполовину сползла с дивана. Ваза с цветами упала. Красная папка со стола исчезла. Я перевела взгляд на террасу. Папка валяется там, открыта…

Ужасно. Случилось ужасное. Тело его остыло. Бог знает, сколько времени Шах пролежал здесь умирая. Никто ничего не видел. Но кто-то успел спокойно порыться в его бумагах. Я посмотрела на Рехану. Не похоже, что ее постигло горе, что она только что потеряла мужа. Безукоризненно выглядит, одежда идеальна, прическа — волосок к волоску. Она немигающим взглядом смотрела мне в глаза. Слез в ее глазах я не заметила. Губы ее зашевелились. Что говорит, не слышно.

— Яд, — повторяет ее сестра. — Он принял яд.

Я ей не верю. Никто из нас ей не верит. С чего бы Шах прибегнул к яду? Накануне вечером он был веселее, чем когда-либо, лучился энтузиазмом, говорил о планах на будущее, включая возвращение в Афганистан. В августе он собирался вернуться в Афганистан. Может быть, в этом дело? Зия решил нанести упреждающий удар? Или ЦРУ преподнесло подарок своему любимому другу?

— Ради бога, прикройте тело, — сказала Санам. Кто-то принес белую пластиковую пленку.

— Вади, Вади, что случилось? — спрашивает Фатхи, дергая меня за руку.

— Ничего, ничего, дорогая, — успокаиваю я рассеянно ее и Сасси, подошедшую к телу отца.

— Уведи детей, — говорит мне мать. Я отвела их в детскую и устроила там с книжкой.

Вошли полицейские, и Мир вывел меня в кухню.

— Не надо тебе смотреть на это.

Я смотрю на сковородку, стоящую на плите. На ней разрезанный на половинки помидор и жареное яйцо. Кто и для кого это готовил? Бутылка молока вынута из холодильника. День жаркий, молоко свернулось. Почему оно не в холодильнике?

— Забрали Шаха, — сообщает Мир, вернувшись в кухню. — Говорят, что выглядит, как будто умер от сердечного приступа.

Он отвернулся, чтобы стереть с глаз слезы. Когда выбрасывал бумажный платочек в мусорное ведро, там что-то блеснуло. Пустая бутылочка из-под яда.

Французская полиция долго не отдавала нам тело Шаха. Ожидание в скученной обстановке в небольшой квартирке матери давалось нелегко. Правоверным мусульманам следует предать тело покойного земле в течение суток после кончины, но полиция все исследовала тело, проводила тест за тестом. Мы не знали, что с собою делать. Плакали, сидели, тупо глядя в пол, друг на друга. Пищей никто не интересовался, но за детьми следовало ухаживать. У нас младенец Санам, дочь Мира, часто Фаузия привозила Сасси, когда Ре-хану вызывали на допрос в полицию.

— Хотим в джхола! — просили девочки, и я водила их на качели в близлежащий парк. Иногда ко мне присоединялся Мир. Девочки играли, а мы сидели на скамье, молча глядели на море.

Душа болела за Сасси. Она очень сблизилась с отцом. Шах вставал утром, готовил ей завтрак, усаживал на горшочек. В свои три года ребенок остро ощущал потерю отца.

— Папа, — требовала она, когда Мир приезжал за Фатхи. Когда машина проезжала мимо «Ля Напуль», пляжа, где Шах устроил пикник, малышка кричала:

— Папа Шах! Папа Шах!

Полиция вырезала кусок ковра, на котором лежало тело Шаха. Когда Рехана заменила ковер, Сасси указывала на то место, где в последний раз видела тело отца, и лепетала снова и снова:

— Папа Шах… папа Шах…

Она не хотела расставаться со мной и с Миром, когда за ней приезжала Фаузия.

— Иди, деточка, иди… — шептала я ей, а она прижималась ко мне, обхватив ручонками мою шею, и приходилось разжимать ей пальцы, чтобы отправить домой.

Это ожидание выдачи тела в Каннах выводило нас из себя. Все вокруг напоминало мне о покойном брате, везде я видела его. Сидящим на скамейке перед отелем «Карлтон», фланирующим по Круазетт. Боль утраты усугубляла клевета, распространяемая о Шахе подконтрольной военному режиму прессой. Там авторитетно сообщалось, что Шах был склонен к депрессии и мыслям о самоубийстве, злоупотреблял азартными играми. Утверждали, что в ночь самоубийства Шах напился. Полицейская экспертиза опровергала последнюю клевету, но наше опровержение не привлекло внимания пакистанской прессы. Враги делали все, чтобы посмертно запятнать имя моего брата. А тут еще приходилось ждать выдачи его тела.

— Я отвезу его в Пакистан, чтобы похоронить дома, — сказала я однажды вечером, сидя в семейном кругу.

Мать сразу ударилась в истерику:

— Пинки, ты с ума сошла! Нельзя тебе туда. Я только что потеряла сына и не хочу потерять дочь.

— Шах все делал для меня, и никогда не просил меня сделать что-то для него. Он жаждал вернуться домой, в Ларкану, расспрашивал, где и как похоронен папа, чтобы точнее представить себе это место. Я должна вернуть его домой.

— Мир, скажи ей, что это невозможно, — настаивала мать. Что мог сказать Мир?