Дочь

— В этом я сомневаюсь, — произнесла Сабина внушительно. Вздох, которым она сопроводила свои слова, выдавал радостную уверенность в своей правоте. Я должен был позволить ей оставаться в этом блаженном состоянии, хотя себе, конечно, не позволял подобной уверенности. В голове у меня стояла звенящая тишина.

Сабина продолжала говорить. Она выглядела почти торжествующей.

— Его соперник в конце концов выжил. То есть мой отец. Остался один, совсем один. Потерял семью и любимую. А ведь он мог наказать человека, который нес ответственность за все это, — добавила она вызывающе, словно я собирался ей возражать. — В то время на такое убийство, разумеется, посмотрели бы сквозь пальцы.

Я снова промолчал.

— Он встретил маму в пятьдесят седьмом, а я появилась на свет в шестидесятом. Теперь его снова кто-то любит.

Мне показалось, что она стала старше, пока произносила свой монолог.

— А Лиза Штерн?

— Лиза Штерн? Не знаю. Наверное, умерла.

Я не мог говорить от ужаса и злости. Я был зол из-за того, что она напилась, и из-за этого рассказа.

— Почему ты, собственно, решила, что он герой? — спросил я. Я хотел сказать: почему ты обожаешь своего отца? Я хотел сказать: разве то, что он — жертва исторической случайности, делает его чем-то особенным? Неужели ты можешь кого-то любить только за это?

Почему я всегда так скептически относился к отцам других?

Сабина заплакала. Опьянение исчезло. Пришло похмелье.

— Зачем ты это спрашиваешь? Я люблю своего отца, понимаешь? Он герой, не только жертва, но и герой. Он чудеснейший, сложнейший, умнейший человек. Он очень много знает, он — лучший из всех, с кем я знакома. Он никогда не рассказывал мне, кто был тот, другой, ни о том, что он ненавидит этого Миннэ. Я думаю, он простил его, потому что был великодушен, великодушнее многих. Знаешь, чего ты не понимаешь? Совсем не стыдно любить того, кто перенес страдания. Я думаю, твой отец из-за тебя так страдает от того, что случилось с ним в войну. Потому что тебя раздражают и его война, и его слезы. Тебе бы хотелось, чтобы твоего отца эта война не коснулась. Но это-то как раз и невозможно. Это глупость и, главное — ребячество! Извини.

Я едва не заплакал от злости. Никто еще не пытался так искусно и так навязчиво копаться в моей душе. Я молчал.

— Будь помягче, — сказала она. — А то ты выглядишь таким сердитым и гордым.

Сердитым? Почему она решила, что я сержусь? Я, черт побери, совсем не сердился. Я нянчился со своим отцом более чем достаточно — и иногда мне хотелось от этого отдохнуть.

Мы заплатили по счету — каждый за себя.

И молча покатили по городу на велосипедах. Она смотрела вдаль. В темноте ее рыжие волосы выглядели почти черными, а лицо вдруг показалось мне незнакомым. Отчего-то мне стало стыдно, но я не знал отчего. Мне захотелось, чтобы она обернулась ко мне.

— Ты бывала в Иерусалиме? — спросил я. Вот оно в чем дело: из-за нее я подумал об Иерусалиме, в котором, как и в Сабине, всего было слишком много: слишком знаменит, слишком прекрасен, слишком символичен.

— Нет, — отвечала она слегка удивленно.

— Я тоже. Давай съездим туда вместе.

— Давай!

Неприязни как не бывало. Теперь она вся засветилась, и это совсем не вязалось с только что произнесенной ею наставительной речью.

Ее открытая радость почему-то разозлила меня. Мне почудилось, будто я оказался в неведомой, пугающей стране, где не существует ни иронии, ни уступок — только слова и чувства. Чужая страна, в которой меня бросили одного.

13

Какой гибкой и стройной выглядела она даже в самой простой одежде, какой мягкой и податливой становилась, когда раздевалась, по-детски угловатая секс-бомба. Она была прекрасно сложена: тонкая, изящная, с небольшой высокой грудью. Мы не спешили перейти к регулярному сексу по полной программе; все наши ласки и объятья были скрытыми, почти тайными, словно мы прятались сами от себя.

Дружба — вот самое точное название наших отношений, но все чаще мне становилось трудно себя контролировать. Я никак не мог разрешить эту загадку. И не только потому, что Сабина была такой необычной и такой красивой. Дело было и в поведении, она обожала выражаться значительно и как бы не слышала того, что не совпадало с ее взглядами. В ней жило нечто пуританское, мне неприятно было это видеть, и это добавляло поводов для раздражения.

Дружба.

Я не знал, чего хотел. Хотелось забыться, не вслушиваться в ее слова; и много чего еще хотелось: гладить ее нежный живот, белые руки. Стыдливость Сабины приводила меня в восторг, как и ее бесстыдство. Но назвать это влюбленностью я не могу. Потому что я был слишком груб, слишком безразличен. Конечно, это была дружба, и не важно, любили ли мы друг друга: спали-то мы вместе.

А она вела себя так, словно не замечала моего безразличия; рот в рот сцеплялись мы, словно атомы в молекуле, и я чувствовал, как во тьме (всегда во тьме) она отдавалась мне со страстью, сама же от нее возбуждаясь, и тем усиливая мои подозрения, что девичья застенчивость ее есть некая маска, которую можно сбросить только ночью. По ночам мне казалось, что в ней оживает другая Сабина: страстная и ненасытная, похожая на меня. Может быть, виновато было наше знакомство «у Анны Франк»: днем мы стеснялись друг друга, словно я был братом Анны, а она — ее сестрой. Притворное согласие или согласное притворство.

14

В ту ночь, после разговора в итальянском ресторане, все было по-другому. Каким-то образом она взяла бразды правления в свои руки.

Очень спокойно, сидя на постели, очистила яблоко, разрезала на четыре части и две подала мне. Она ела лежа, закинув руку за голову. И ничего не говорила. В этом было что-то невыразимо прекрасное, почти нереальное, словно мы участвовали в съемках фильма и ждали только команды режиссера, чтобы начать диалог.

Ее маленькие груди казались беззащитными и гордыми, словно не принадлежали ее телу, но были положены сверху. Я понял, что силой ее была беззащитность, и был смущен этой, необычайно стильной, соблазнительностью.

Я должен был что-то делать, но только смотрел на нее, улыбаясь и не смея пошевельнуться. Не знаю, почему. Неподвижная и загадочная, глядела она на меня, едва заметно двигая попкой.

— Иди ко мне, — произнесла она почти беззвучно.

Я медлил. Потрясенный, я не чувствовал вожделения. Я хотел просто спрятаться в ней.

Наконец это странное состояние медленно уплыло прочь, как облако дыма, не причинив мне вреда. Я неловко сел рядом с ней, потом прилег. Я лежал отдельно, уставясь на большое грязно-желтое пятно на потолке. Взгляд Сабины обжигал меня, словно солнце, а я лежал, до смерти напуганный, бедный, глупый, растерянный трусишка.

Пока она не обхватила меня руками и не втащила на себя.

Одурев от благодарности, я прижался к ней. Дыхание наше постепенно смешивалось, пока не стало общим, и так мы лежали.

Крепко обнявшись, мы лежали бесконечно долго — несколько часов, а может быть — несколько минут. Мы молчали и не двигались. Она пахла свернувшимся молоком, как младенец. Никогда и ни с кем я не лежал так близко.

А после всего этого я вернулся к себе домой — чтобы несколько недель не звонить ей.

15

Трудно поверить, что я мог так долго не видеться с ней. Словно Сабина была частью пейзажа, промелькнувшего за окном. Во всяком случае, я так считал. Я ходил на лекции, занимался в библиотеке и время от времени встречался с другой девушкой, китаянкой по имени Лиан, загадочной и такой тихой, что я с трудом замечал ее присутствие.

Я знал, что плохо воспитан, — по крайней мере, так говорили и Сабина, и мама, и сестра. Но для них я был Макс, красавчик Максик (или — скучный Максик, по мнению Ланы), и с ними мне не приходилось выпендриваться. Они любили меня таким, каким я был.