Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
Сперва родители мужа бурчали:
«Вот ещё, затеяла эту ораву кормить! Хлеба на них не напасёшься, на обжор этих босоногих!»
Однако Первуша вступился за ватагу оборванцев:
«Батюшка, матушка, ну не по-человечески это – позволять сиротам с голоду помирать. Мы не обеднеем, ежели Берёзка им пирожок-другой подкидывать станет! Там толковые ребята есть, можно их подмастерьями взять – всё не даром будут хлеб есть».
Стоян почесал в затылке и согласился. Троих мальчишек приняли на работу – подать-принести,
Но что делать с малышами? К работе они были ещё не годны, а кушать просили, и Берёзка не могла им отказать в помощи. Для них-то она и принесла эту тяжёлую, полную ещё тёплой снеди корзину. Те, пища и толкаясь, всем гуртом полезли расхватывать еду, а Берёзка, глядя на их тонкие немытые ручонки, чумазые лица и всклокоченные головы, только вздыхала.
Дверь скрипнула, и девушка, вздрогнув, обернулась. Без стука в дом вошли четверо мужчин в добротных сапогах и цветных рубашках, а старший – чернявый, с серьгой в ухе – огладил свою сивую бороду и с ухмылкой спросил:
«Ты Зайца знавала, девица-красавица? А то запропал куда-то, будто сквозь землю провалился».
То был Жига, казначей и нынешний главарь воровской шайки. Его плутовато-недобрый, холодный прищур выдавал в нём человека, способного к жестокости, но осторожного, опытного и рассудительного. Тьма его зрачков сверлила всё вокруг хитрыми, всепроникающими буравчиками, обхождение у него было лисье, а хватка – волчья; голова соединялась с сутуловатыми, могутными плечами короткой бычьей шеей.
«Я, дяденька, про Зайца давно ничего не слыхивала, – сдержанно отвечала Берёзка, за учтивой приветливостью голоса пряча своё напряжение. – Не девица я теперь, а мужняя жена, за сына Стояна-ложкаря выдана. Своим домом живу, разошлись наши с Зайцем пути-дороженьки».
«Хм, а коли с ним не знаешься более, что ж ты тогда в его доме забыла?» – плутовато-проницательно сощурившись, спросил Жига.
«Прослышала я, что ребятки одни остались, вот и пришла их проведать да подкормить, дяденька».
Говоря это, не так уж Берёзка и лгала, и спокойная прямота её слов, похоже, убедила Жигу.
«Что ж… На нет и суда нет, – крякнул он, выпив поднесённую ему чарку браги. – Была у нас мысля, что это Заяц Ярилко порешил, да теперь уж всё равно: мёртвого ведь не подымешь. А ты, значит, детишкам помогаешь?»
Берёзка кивнула, ощущая лопатками неприятный холод: взор вора мазал по ней с неприкрытым похотливым намёком. Крутя ус и оценивающе оглядывая её, Жига прошёлся вокруг Берёзки.
«Славно, славно… Ладная ты бабёнка – умыкнул бы тебя у мужа и сам женился! Хотя, ежели подумать, то к чему эти хлопоты? Мы и так с тобой сладить можем».
Смрад его дыхания защекотал щёку Берёзки, и тошнотворный ком негодования и гадливости взбух у неё под сердцем. Впрочем, не показывая виду,
девушка усмехнулась:«Что ты во мне нашёл, дяденька? И худа я, и бледна, и лицом не пригожа. Да и супружескую верность я блюду, честь оберегаю».
«Муж – не стенка, подвинется, – хмыкнул Жига, подцепив её подбородок толстым, как колбаска, пальцем с жёлтым, поражённым грибком ногтем. – Муж твой да свёкор посудой торгуют, да? Ну, так ежели упрямиться станешь – платить их заставим, разорим, по миру пустим, а надо будет – и дом подпалим. Свекровь твоя милостыню просить будет, слезьми горькими умоется да и помрёт с голоду где-нибудь под забором. Ну так что, милая? Что скажешь?»
Он вёл эти речи, не стесняясь детей, которые испуганными пташками жались по лавкам, а пришедшие вместе с Жигой воры переглядывались с глумливыми смешками. Сердце Берёзки застыло холодным камнем, губы сжались, а в руку просилась сковородка – проучить наглого бородача. Впрочем, вместо того чтобы проредить у него во рту чернеющие зубы, девушка напустила на себя игриво-покорный вид.
«Ой, дяденька, что ж ты меня так стращаешь? – с медовой обходительностью пропела она. – Неласков ты, груб, а мы, бабы, угоду любим. Лучше бы вот присел, бражечки ещё испил, а я б тебе прореху зашила».
«Какую ещё прореху?» – удивился Жига, оглядывая свою одёжу.
«Да вот тут, на спине, – показывала Берёзка. – Шов малость разошёлся, я мигом дырку залатаю, а ты покуда бражечки глотни, горло промочи».
«Бражечку – это мы завсегда», – согласился Жига, садясь к столу.
Кувшин быстро опустел – кислое, пахнущее квасиной пойло разошлось по кружкам. Берёзка достала моточек свитых ею собственноручно ниток, наладила иглу и принялась штопать несуществующую дыру, приговаривая чуть слышно:
«Шью я, стежки стегаю, разум-память тебе зашиваю…»
Прихватывая ткань, в каждый укол иглой она вкладывала повеление забыть дорогу и к дому Зайца, и к своей семье. Чёрные брови Жиги встопорщились, насупившись.
«Ты чего там бормочешь?» – насторожился было он.
«Сейчас, говорю, уже дошиваю!» – Усыпляя бдительность вора, Берёзка улыбнулась, а сама продолжала ловко сновать иглой туда-сюда и накладывать заговор. Колдовская нить ложилась мелкими стежочками, свиваясь в хитроумные письмена ворожбы.
Воры лениво хлебали из кружек брагу, громко швыркая и причмокивая губами. Один из них покосился на Берёзку, и в его глазах вдруг всплеснулся студенисто-холодный страх. Он дёрнул Жигу за рукав и зашептал:
«Ты глянь, глянь… У неё ж очи огнём зелёным горят! Она, похоже, тоже ведьма! Не давай ей шить на себе!»
Жига живо обернулся, но по стеклянной пустоте его взора Берёзка поняла, что дело сделано. Завязав узелок, она перекусила нитку.
«Чего ты брешешь, какой огонь? – ворчливо гавкнул Жига. – Какого рожна вы меня сюда притащили? Расселись, пойло лакаете, будто дел у вас нет!»
Он суетливо вытолкал недоумевающих воров на улицу и вышел сам, ни разу не обернувшись, будто и думать забыл о Берёзке. Только кружки с недопитой брагой на столе остались… Выплеснув остатки питья через порог, девушка шепнула: