Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– Да как же правильно-то? – вздохнула кошка, ловя руки девушки и ласково сжимая их в ответ. – Ежели б не та стрела, не полетели бы осколки. Нет, Дарёнка, не утешай меня. Коли госпожа Радимира умрёт, это будет на моей совести.

Дарёна не знала, как ей разорваться между Радимирой и подавленной, сникшей под грузом вины Шумилкой. Всё, что она могла – это присесть около постели начальницы крепости, сжать её руку и тихонько напевать одну свою песню за другой – из свежих, послевоенных, о весне, яблонях, победе и воссоединении возлюбленных. При взгляде в бледное, но спокойное лицо Радимиры перед нею вставал образ Тихомиры, лежащей на кровавом снегу…

– Твой голос – это чудо, – слетело с серых, пересохших губ женщины-кошки.

Ни тени сожаления о своей судьбе не проступило в морщинке между её тёмных бровей, а воду из Тиши она пила покорно, но без особой надежды на исцеление. Силы её таяли, веки трепетали и закрывались, а с губ в бреду срывалось:

– Олянка… Лада…

Когда тёмные тучи бреда на краткое время сползли с её сознания, Дарёна, не выпуская её руки, спросила с глухой, надрывной скорбью в сердце:

– Ты называла имя, госпожа… Олянка. Это твоя возлюбленная? Может, её позвать к тебе?

– Её уж не позовёшь, – хриплым полушёпотом ответила Радимира.

– Почему? – Печальная догадка тронула Дарёну тёмным, прохладным крылом.

– Нет её больше, – ответила Радимира. – Приснились мне однажды синие глаза и чёрная коса. Обрадовалась я, думала – знак о суженой мне был. Так оно и оказалось… Вот только вела тропинка судьбоносная на запад, в Воронецкое княжество. После войны все связи у нас с ним были оборваны, невест оттуда брать не дозволялось. Пошла я к государыне, всё рассказала, попросила разрешения пересечь границу. Государыня, конечно, не разрешила… Сказала мне она так: «Не тужи, Сестра. Судьба ещё обязательно к тебе постучится. Ежели первый раз упущен был, то отойдёт она от твоей двери, покружит, поплутает иными путями-дорогами да и опять придёт к твоему же дому». Горько это было, Дарёнка, ох как горько… Знать, что живёт где-то твоя горлинка, твоя лада – и не иметь права до неё даже дотянуться.

Радимира закашлялась, закусила губу, измученно откинула голову на подушку. Дыхание с хрипом вырывалось из её груди, и студёный, как зимняя ночь, скорбный страх обдал Дарёну водопадом из мурашек.

– Не разговаривай, госпожа, побереги силы, – прошептала она, промокая чистой тряпицей крупные капли пота, выступившие на лбу Радимиры.

– Не для кого мне их беречь, – улыбнулась та. – И душу свою открыть некому, кроме тебя, Дарёнка… Светлая ты. – Улыбка медленно погасла на её губах, растаяв, как закат в сумраке ночи. – А всё ж дотянулась я до Олянки… В снах мы встречались с нею. По дорожкам в садах цветущих гуляли, под сенью леса целовались, цветы высокогорные собирали… А однажды сказала она, что замуж её отдают. Говорит она мне это, а вокруг непогода бушует, дождь хлещет, косу её вороную мочит. Однако и после её свадьбы мы продолжали в снах встречаться, только грустная Олянка была, всё печальней раз от разу становилась. Сидим мы однажды с нею на берегу ручья, а она и молвит: «Недолго мне осталось, лада. Как прилетит к тебе голубка белая – знай, что это душа моя от тела отлетела». И верно… Долго ли, коротко ли – упала на грудь мне птица-голубка, вся как снег белая, крыльями машет, будто обнять хочет. Так и узнала я, что не стало Олянки на этом свете. – Радимира чуть отвернула голову от Дарёны, а в тени её усталых ресниц не было ни горечи, ни досады, ни страха. – На государыню я обиды не держу. По договору с Воронецким княжеством пересечение границы означало бы объявление войны… Не могла княгиня ради моей половинки ставить под удар мир в нашей земле. А у меня духу не хватило на запреты плюнуть… Млада твоя смогла, а я – нет. Сейчас вот думаю – может, и обошлось бы всё. Украла б Олянку потихоньку – и дело с концом. Государыня разгневалась бы, конечно, но потом, наверно, простила б. Да что уж теперь…

Устав говорить, Радимира смолкла. Неглубокое дыхание срывалось с её губ коротко и отрывисто, а вскоре она как будто задремала. Дарёне, сидевшей около неё на низенькой ножной скамеечке, думалось: не оттого ли Лесияра благословила Младу на брак с нею, гостьей с запада, что стучала ей в душу та голубка белая? Тело затекло, спина ныла, но Дарёна не покидала опочивальни, прильнув щекой к прохладной руке Радимиры.

– Пошла б ты да отдохнула, Дарёнушка. – Шёпот Гораны тепло коснулся её виска, а большие ладони женщины-кошки опустились ей на плечи покровительственно и заботливо.

Дарёна только мотнула головой, не сводя взора с лица Радимиры.

– Я домой заглянула, – снова шепнула оружейница. – Млада покуда без изменений. Уж не знаю, получилось у нас или нет… Подождём ещё.

Сердце ёкнуло, трепыхнулось, разливая волны горечи под рёбрами. Ждать, не отчаиваться. Может, частям души требовалось время, чтобы срастись?

За окном сгустилась серая мгла, в приоткрытое оконце дохнуло сырым ветром. Мягко зашелестел дождь, а в опочивальню бесшумно вошла Лесияра – в простом чёрном плаще, с благородно серебрящимися на плечах волнами волос. Радимира как будто спала, и княгиня не стала её тревожить, только спросила шёпотом у Дарёны:

– Как Млада? Пришла в себя?

– Пока нет, государыня, – также шёпотом ответила девушка, поднявшись со скамеечки.

– Нет, не может быть, чтобы всё это было зря… – Горькая морщинка пролегла меж бровей княгини, и беспокойная, непримиримая воля дышала в их гордом изломе. – Она обязательно очнётся. Верь, милая.

С этими словами княгиня по-родительски тепло поцеловала Дарёну в висок, и та украдкой нажала пальцами на веки, чтобы прогнать колючие предвестники слезинок. Следом за Лесиярой тихонько вошла Ждана, и в нежной, материнской глубине её глаз при взгляде на Радимиру отразилась не жалость – скорее, печаль и светлое сострадание. О встрече Дарёны с отцом ей уже, видно, поведала Горана, и она, обняв дочь, коснулась её уха вздохом-шёпотом:

– Наверно, чтобы Добродан победил, Вук должен был умереть. Порой у спасения бывает очень высокая цена…

Янтарным ожерельем легли Дарёне на душу матушкины слова. Тёплая белогорская сказка жила в её очах, побеждая сумрак и дождь, и даже сама смерть склоняла перед нею голову.

Когда глаза Радимиры снова приоткрылись, Лесияра склонилась над нею и сжала её руку в своих. Уголки губ начальницы крепости чуть дрогнули в призрачно-лёгкой улыбке.

– Здравствуй, государыня. Прикажи отнести меня в Тихую Рощу и привязать к дереву, покуда я ещё жива. – Голос её звучал до неузнаваемости тихо – так непохоже на прежние, звонкие, серебристо-стальные раскаты приказов. – Я видела своими глазами это Озеро потерянных душ… Не хотелось бы мне оказаться там после смерти.

Неумолчно, печально нашёптывал в окно дождь, шелестя серыми рукавами: «Нет надежды, нет надежды…» – но сердце Дарёны вспыхнуло гневным жаром, маковым бутоном зажглось, роняя лепестки боли.

– Нет, госпожа, нет, нет! – сквозь стиснутые зубы простонала она, гладя влажные от испарины волосы Радимиры и приникая щекой к прохладному лбу. – Рано тебе в Тихую Рощу, не смей даже думать об этом, слышишь меня?!

С тяжким вздохом прижала Лесияра руку верной соратницы к своей щеке, закрыла глаза. Серебро потерь выбелило ей волосы, иссушило когда-то сочные, чувственно-улыбчивые губы, и теперь они тонкой, жёсткой излучиной изогнулись в горьком ответе:

– Как могу я отдать такой приказ, Радимира?

– Можешь, государыня, – с умирающей лаской во взоре проронила та еле слышно. – Моя рана была бы пустяковой, ежели б не этот осколок. Нет исцеления от твёрдой хмари, ты сама знаешь…

Нервными волнами пробежали желваки на скулах Лесияры, челюсти твёрдо стиснулись, взор остро высветлился скорбно-стальным отблеском, и она, выпустив руку Радимиры, поднялась.

– Хорошо, я исполню твоё желание, Сестра.

Сжавшись на своей скамеечке в комочек, Дарёна могла только качать головой в немом «нет», и в глазах Лесияры в ответ проступило обречённо-ласковое, печальное «увы». Ждана с мольбой бросилась к княгине: