Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Выйдя к столам Сестёр, она объявила негромко, но твёрдо:

– Это я – Дарёна. Лагуша ни в чём не виновата, я и правда послала её вместо себя.

– И зачем же тебе вздумалось шутки шутить, дурачить нас? – Власна поднялась со своего места и приблизилась к ней, сверля её тяжёлым от хмеля взором.

За столами все опасливо примолкли, ожидая: что-то сейчас будет?

– Прости, госпожа, – поклонилась Дарёна. – Я не хотела никого обидеть… Не до песен мне сейчас, пойми. Песня рождается из души, и когда я пою, я отдаю частичку себя тому, кто слушает. А сегодня моя душа не здесь, не с вами… Я не смогу петь в полный голос, а столь высокие и досточтимые гостьи достойны самого лучшего. Прости и ты, государыня, что не откликнулась на твой призыв. – С этими словами Дарёна поклонилась и Лесияре, вопросительно-грозное выражение на лице которой сменилась искренней тревогой и огорчением.

– Дарёнушка, что-нибудь случилось? – тихо, чтобы не слышали посторонние, спросила княгиня. – Я чего-то не знаю?

– Нет, ничего не случилось, госпожа, – выдавила улыбку Дарёна, чувствуя, как сухой горький жар с её щёк разливается вдоль спины, делая её каменно-болезненной, а ноги – слабыми. – Я просто… не могу сейчас петь.

Пшеничные брови Власны сдвинулись, в глазах сквозь льдистый щит хмеля проступила какая-то догадка.

– Голубушка, уж не горе ли у тебя? Ты… как в этой вот песне, потеряла свою ладу? – Взяв большими горячими ладонями руки Дарёны, она до боли крепко сжала их, не чувствуя, должно быть, своей силы. – Прости меня… прости нас, хмельных и сытых, за досужее любопытство. Прости.

Первая глухая досада и раздражение уходили, уступая место жгучей неловкости и сожалению, и Дарёна, как могла, ответила на пожатие.

– К счастью, моя лада жива, но ей нелегко, – улыбнулась она светловолосой кошке. – Я должна сейчас быть с ней и нашей дочкой. Может, как-нибудь в другой раз я спою для тебя. Государыня, – обратилась она к княгине, – ты позволишь мне идти?

– Да, милая, конечно, – проговорила Лесияра, и тень озабоченного огорчения по-прежнему омрачала её светлый лик. – Ступай к Младе и дочурке.

Она сделала знак к продолжению застолья, а Власна тем временем томно процедила, склоняясь к Лагуше:

– А с тобой, лапушка, мне надо бы потолковать с глазу на глаз…

– Хм… – Девушка напустила на себя строгий и неприступный вид, но лукавые искорки в глубине взора выдавали её с головой. – Смотря о чём потолковать, госпожа.

Млада сидела на своём месте с закрытыми глазами, бережно прижимая к себе Зарянку, и резкая бледность её лица, ставшего сосредоточенно-замкнутым и мертвенным, испугала Дарёну до слабости под коленями. Опустившись на лавку рядом с супругой, она зашептала:

– Что такое, Младунь? Что с тобой? Тебе нездоровится?

Губы Млады посерели и жёстко поджались, словно она сдерживала готовый вот-вот вырваться стон.

– Я всё слышала, Дарёнка, – глухо проговорила она, не открывая глаз. – Благодарю тебя. Это счастье, что вы есть у меня – ты и Зарянка. Но мне сейчас надо в Тихую Рощу…

– Но как же?… Мы же хотели взять пирог и – в горы, – растерянно пробормотала Дарёна, чувствуя, как нутро неукротимо схватывается инеем отчаяния.

– В другой раз, радость моя. – Млада открыла глаза и попыталась улыбнуться, но у неё не вышло, только уголки губ судорожно искривились. – Мне сейчас надо побыть одной, в тишине.

– У тебя что-то болит? – гадала Дарёна, еле дыша от тревоги. – Где болит, ладушка?

– Душа, – сорвалось с чужих и неживых, скованных губ Млады. – Ты не пугайся, родная, это пройдёт. Всё пройдёт, скоро мне станет лучше, надо только перетерпеть немножко. Возьми… возьми Зарянку.

Отдав ребёнка помертвевшей Дарёне, перепуганной до предобморочной слабости во всём теле, Млада быстро чмокнула её в щёку около уха твёрдыми, сухими губами.

– Я люблю тебя… Люблю вас обеих, мои родные, – шепнула она. – Скоро увидимся.

Она исчезла в проходе, а Дарёна, окаменевшая и приросшая к месту, осталась сидеть за столом среди ни о чём не догадывающихся гостей и ставших безвкусными и ненужными кушаний. Лагуша с Власной куда-то пропали, но теперь и это не имело значения – ушло за пыльную, шелестящую пелену тоски.

– Дарёнка… Что стряслось? Мы с государыней беспокоимся!

К ней подсела матушка, нарядная, помолодевшая и несравненно прекрасная, с обволакивающе-тёмными, полными тревоги глазами. В Белых горах она расцвела и телом, и душой как никогда, соединившись с единственной настоящей любовью всей своей жизни, Лесиярой.

– Млада сказала, что у неё болит душа. – Дарёна слышала свой голос словно бы со стороны, сквозь шелест листвы, вздохи ветра и мельтешение солнечных зайчиков. – Она сказала, что ей надо побыть в тишине… У неё болит душа, а я не знаю, как ей помочь.

Слёзы капали на скатерть, а матушкины пальцы вытирали их со щёк Дарёны с невесомой лаской пуховок вербы и с почти тихорощенской мудростью.

– Ну… Быть может, тишина – это как раз то лекарство, которое ей сейчас нужно, доченька?

– Она сказала, что вся эта кутерьма бьёт ей по чувствам, – вспомнилось Дарёне.

– Ну вот, тем более, – подсаживаясь поближе и обнимая её за плечи, сказала матушка. – Млада никогда не стремилась туда, где много народу, всегда была одиночкой. А теперь и подавно… Её душа едва-едва восстановила целостность, и в ней, должно быть, ещё не до конца зажила рана. Ежели ей хочется побыть одной – пусть. Не будем чрезмерно опекать её и навязывать ей свою заботу… Мы, конечно, желаем ей добра, но она сама лучше знает, что для неё – благо, а что – нет. Не горюй, родная. Тихая Роща понемножку излечит её. Всё наладится.

Раздалось тёплое, продолжительное «мррр»: это Зарянка тёрлась ушком о мамину ладонь и урчала, словно бы утешая. Сердце Дарёны мигом согрелось нежностью и само превратилось в мурчащий комочек.

– Ты мой котёнок, – прошептала она.

– Смотри, и Зарянка говорит тебе о том же самом, – сказала матушка с бархатистой лаской в голосе. – Ну, вот ты и улыбнулась, Дарёнушка.

Застолье продолжалось почти дотемна, и к концу не осталось ни одной голодной и трезвой гостьи. Быть может, кто-то в Кузнечном и удержался в стороне от пира, но это были единицы, а большинство жительниц возвращались домой с песнями, выписывая ногами кренделя и восславляя щедрость княгини Лесияры. Между тем матушку Крылинку заботило, кто будет убирать столы и объедки, набросанные гостями под ними, но тревога её оказалась напрасной: ей самой не пришлось пошевелить и пальцем – всё сделали дружинницы и служанки княгини.

– Хвала и слава тебе великая, государыня, – с низким, чинным поклоном молвила Крылинка. – Давно село наше такого праздника не видело!

– Вы его заслужили, – с чуть усталой, но полной довольства улыбкой ответила княгиня. – Треть всего нашего белогорского оружия куётся здесь, у вас. С чем бы мы победили в этой войне, ежели б не ваши труженицы молота и наковальни, работавшие денно и нощно?

На прощание она обратилась к Дарёне, раскрывая ей объятия: