Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– Ну-ну, – прижимая дрожащее тельце внучки к себе и ласково ероша ей волосы, проговорила оружейница. – Всё заживает… Заживёт и это.

Огнеслава поспешила забрать дочку к себе. Встав и выйдя с нею на руках из-под навеса, она громким сердитым шёпотом отчитывала девочку:

– Ты что творишь, а?! Прямо под повязку лезть – это куда годно?! Бабушке Твердяне ведь больно, а ты…

Впрочем, нравоучение её оборвали слёзы Рады – та разрыдалась от сострадания, то и дело оборачиваясь и не сводя с Твердяны мокрых покрасневших глаз.

– Не плачь, свет мой, всё пройдёт, всё заживёт, – дрогнувшим от нежной жалости голосом сказала та. И добавила, обращаясь к остальным: – Займите её чем-нибудь, пусть пока посидит тут. Не будем тревогу прежде времени подымать, жёнок пугать.

Кое-как успокоив Раду, Огнеслава перепоручила её подмастерьям и наказала им присмотреть за ребёнком. Из корзинки соблазнительно пахло, и кошки разложили на столике кушанья.

– Правильно, мои родные, поешьте – авось, тоже успокоитесь, – одобрила Твердяна, с улыбкой принюхиваясь. – Когда чувства улягутся, думается легче.

Но как ни мягок был свежевыпеченный хлеб, как ни густ кисель, как ни манили усесться к столу пышные ватрушки и блины с рыбой, кошкам было сейчас не до еды. Всем не давала покоя болванка, оставшаяся на наковальне, и Тихомира с Гораной всё-таки решились к ней приблизиться. Северянка клещами разомкнула половинки, а дочь Твердяны осторожно, стараясь не зацепиться руками за узор, другими клещами достала обломки сердцевины. Волшба распространяла вокруг себя морозное дыхание, от которого поднимались дыбом все волосы на теле.

– Вот же зараза, – процедила Горана, разглядывая тугую светящуюся вязь волшбы. – Что это за узор? Вроде как «Лалада», только завитки наоборот закручены…

– Твердяна говорит – это узор «Маруша», который запрещено использовать уже много веков, – шепнула ей Тихомира. – И думается мне, что единство Лалады с Марушей в одном клинке и делает его таким особенным.

– Надо же, – озадаченно молвила Горана. – Вот оно, оказывается, что! Думаю, об этом следует пока помалкивать: мало ли!…

С переплавкой обломков сердцевины пришлось повозиться, как и с нагревом болванки: сталь так пропиталась Марушиным холодом, что расплавить её удалось не сразу. А пока оружейницы работали, Раде удалось улизнуть от присматривавших за ней подмастерьев, и вскоре в калитку кто-то бешено заколотил. Ворота страшно сотрясались от ударов, словно их били таранным бревном; никто не сомневался, что так стучать могла лишь дочь Медведицы.

– Ещё матушки тут не хватало, – обеспокоилась Горана. – Лучше б её спровадить домой как-нибудь…

Какое там! Матушка Крылинка ворвалась, сметая всех и вся на своём пути, и даже не заметила, как сшибла троих работниц – на блестящей от пота спине у одной из них остался пыльный след её ноги. Тихомире показалось, что эта женщина-ураган сейчас разнесёт по камешку всю Кузнечную гору и сравняет её с землёй, но вместо этого Крылинка, бухнувшись на колени возле супруги, всего лишь расплакалась. Успокаивая её, Твердяна объявила обеденный перерыв, после которого отправилась домой: вслепую работать было невозможно.

Родившись на севере Белых гор, Тихомира привыкла к долгим морозам, от которых птицы замерзали в полёте, и к незаметно пролетавшему прохладному и дождливому лету, а потому здесь ей казалось жарковато. Впрочем, опыт перековки вещего меча того стоил: молодая оружейница и мечтать не могла о том, что ей когда-нибудь откроется тайна клинка, который рождался раз в несколько веков. Никто и никогда до сегодняшнего дня не перековывал подобное оружие и не проникал, снимая слой за слоем, в самую его сердцевину. Вдоль стены пещеры покоились, сложенные в подобие поленницы, болванки с заключённой в них волшбой и «родными» для неё слоями стали. День за днём они с Твердяной расщепляли клинок, и Тихомира преисполнялась нежности и боли, чувствуя его, как живое, страдающее существо. Это было всё равно что распотрошить человека и сшить заново, а потом оживить – останется ли он прежним после этого? Не утратит ли воскрешённое тело свою вечную душу и разум – ту божественную искру, которая и отличает его от простого безмозглого куска плоти? Точно так же и с вещим клинком: сохранит ли он после восстановления свою способность прорицать или умолкнет навсегда, став пусть и очень хорошим, но обыкновенным белогорским мечом?

Круглы камушки: все облизаны струй серебряных языком. Дни, как бусины, ниткой снизаны в ожерелье-жизнь… Бубенцом в ней звенит любовь, не кончается, сном малиновым говорит; Вереск в'o поле колыхается – поцелуя цвет, цвет зари… Одуванчиков жёлто-солнечных на постель ты мне настели. Вышивала я путь иголочкой – путь от месяца до земли. И горят сердца, будто вишенки на заре, в лучах золотых… Ветер бесится, да не слышно им: в колыбельке спит счастье их.

Ах, этот голос! Эти песни! В каждый вздох, в каждую мысль норовили они вклиниться, оплести вьюнком, влиться в кровь медовыми чарами. Ничего не могла поделать с этим Тихомира, хоть и знала, что Дарёна – жена Млады, средней дочери Твердяны.

Млада – кошка-отшельница с твёрдым блеском синеяхонтовых глаз, который перетекал в незабудковую нежность при взгляде на молодую супругу; приветливая с родными и ласковая с Дарёной, она могла порой казаться весёлой и открытой, но в её глазах часто сквозил отсвет замкнутой, вечно устремлённой к лесному уединению души, оберегающей свою самодостаточную, никому не принадлежащую сердцевину. Кошка, гуляющая сама по себе, но не чуждая привязанности и любви.

Горана – вылитая Твердяна, только мягче, улыбчивее, с душой не то чтобы совсем нараспашку, но и не такой загадочно-мрачноватой, как у Млады. Крепкая и умелая хозяйка, опора семьи, любящая родительница и добрая супруга; снаружи – пушистая и тёплая кошачья шубка, внутри – стальной стержень.

Зорица – стройная, как яблонька, искусная рукодельница, её супруга – скромная княжна Огнеслава, которая стезе государственной службы предпочла оружейное дело.

Крылинка – матушка для всех и каждого, с щедрой душою, как накрытый для праздничного пира стол, кряжистый и прочный, способный принять и сроднить между собой множество людей…

Будучи гостьей в доме, Тихомира могла лишь временно согреваться чувством принадлежности к этому большому и дружному семейству, но беда, которая его постигла, в полной мере касалась и её. Нельзя было допустить, чтобы смолкли песни Дарёны, чтобы глаза матушки Крылинки выцвели от слёз, чтобы маленькая Рада не играла и не баловалась, а ходила печальная…

Ночью, когда все разошлись по постелям, только глава семьи и её старшая дочь хранили бодрствование за столом. Отблеск пламени масляной плошки мерцал в глазах Твердяны, превратившихся в слепые ледышки; медленно высвободив руку из-под ладони Гораны, она нащупала кувшин с хмельным, налила себе, чуть расплескав, и единым духом осушила кружку.