Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем
Шрифт:
– Что же мне делать-то теперь? Что нам делать? – Лебедяна гладила пальцами лицо Искры – брови, скулы, подбородок, скользнула ладонью на её затылок, на котором уже начинали колоться пеньки сбритых волос. Слёзы струились по щекам княгини и капали с подбородка.
– Поцелуй меня, лада, – бархатной лапкой коснулся её сердца голос женщины-кошки.
Если тьма неба была прохладно-лунной, то глубина очей Искры – тёплой, затягивающей, ласковой. Их лица сблизились, и княгиня Светлореченская ощутила живое, нежное касание губ белогорской мастерицы. Светлая стрела пронзила её сердце, и оно рассыпалось в груди мерцающими звёздочками, а влажно шепчущий сад поплыл вокруг неё... Или это голова сладко закружилась? Нежность губ Искры становилась крепче, горячее, уста прильнули к устам неразлучно. Они
– Отпусти меня... Я не могу. Я должна быть верной мужу.
Эти слова рассекли холодным клинком тёплое единство, объятия распались. Очутиться на земле было странно: Лебедяна словно из родного дома попала на чужбину. Ноги подкашивались, и всем существом княгиня Светлореченская рвалась обратно – в руки Искры. Там было её истинное место, и отрываться от этих горячих, туго налитых силой Огуни рук – что за пытка, что за боль!.. Горло стиснулось слезами, Лебедяна тут же протянула дрожащие пальцы к Искре. Та коснулась губами лишь кончиков – уже без страсти, печально и учтиво.
– Прости, что растревожила тебя, нарушила твой покой, княгиня. Ступай к мужу, а я пойду. Через месяц приду исполнять договор. А ты к моему приходу придумай, какое украшение ты хотела бы.
С этими словами Искра направилась прочь из беседки, а Лебедяна, объятая холодом и бледная, стояла, глядя ей вслед. Едва она успела обрести родное, как опять его неумолимо теряла...
– Постой! – вырвалось у неё, и Лебедяна кинулась следом за Искрой. – Стой же...
Та остановилась среди влажных вишнёвых кустов, но не поворачивалась лицом. Лебедяна гладила ладонями её сильную осанистую спину, твёрдые плечи – жадно, безостановочно, с нежной тоской, словно желая напоследок впитать их земное тепло, их белогорскую гордую стать.
– Родная моя... Как же я дышать без тебя буду? – со скорбным надломом прошептала она, обнимая Искру и прижимаясь к ней сзади всем телом. – Сирота я без тебя... Горькая и бесприютная.
– Не рви сердце мне, ладушка, – глухо проговорила Искра. – И я не буду покоя знать, оставляя тебя здесь... Но уговор есть уговор, через месяц жди меня.
Кусты сомкнулись с шелестом, и ночь поглотила её, отделив от Лебедяны тёмным пологом тоски. Осталась Лебедяна одна, при живом муже вдова, при живой родительнице – сирота... Вспоминала она матушку Златоцвету, её грустноватое и родное тепло, и до слёз, до стона хотелось ей прильнуть к ней, спросить совета. Увы, давно ушла матушка в чертог Лалады, а родительнице Лесияре Лебедяна не могла простить её любви к другой женщине; именно это, как она была убеждена, и ускорило уход матушки Златоцветы. Ныло сердце горькой обидой, отдаляясь и отчуждаясь, и уже остывшими падали слёзы из глаз на сложенные на коленях руки.
Прожила она этот месяц, будто в дурном, мучительном сне. Поблёкли, выцвели краски, не радовало солнышко, рукоделие из рук валилось, иголка не слушалась, а нитка путалась. Сама не своя была Лебедяна. Ласка мужа стала нежеланна ей: изведав поцелуй Искры, ничего иного не хотела она. Разве сравнится кислый квас с мёдом хмельным, сладким и духмяным? Разве затмит бледная луна солнце яркое, полуденное? Глядя на сыновей, видела княгиня в них облик супруга, вдруг ставшего чужим ей... А может, никогда и не был он родным? Хмурясь, тут же корила себя Лебедяна, ругала себя кукушкой, и материнское сердце согревалось нежностью к отрокам-княжичам, вышедшим из её утробы. Но уже не льнули к ней мальчики, оторвались от матушкиного подола, и отроческие потехи им стали более любы, нежели материнская ласка. Даже погладить
себя по головкам не давали: «Что мы, маленькие?» Подросли детки, а Лебедяне вдруг захотелось опять прижать к груди крошечный тёплый комочек, заглянуть в несмышлёные глазёнки, почувствовать объятия крошечных ручек... Но не мужнина кровь должна была течь в этом дитятке, а лады её запоздалой, темноокой.Дивилась Лебедяна, как с одного взгляда, одного касания, одного поцелуя вспыхнула эта страсть, огромная, шириною в небосклон, и затмила собой всю её прежнюю тихую жизнь, подчинила себе все её помыслы. Сохло сердце в тоске, горели глаза от тайных слёз, и только вишнёвые кусты, блестя глянцевыми тёмно-зелёными листьями, ведали, что у Лебедяны на душе творилось. Только кудрявой калине бессловесно доверяла княгиня свои чувства, а та хранила её тайну ласково и сострадательно.
Миновал этот невыносимо долгий месяц, и снова сапог женщины-кошки ступил на узорчатые ковры княжеских палат. Прямо, с достоинством шагала белогорская мастерица, гордо неся изящную гладкую голову на длинной и сильной шее.
– Здравствуй, здравствуй, искусница, – приветствовал её князь. – Поджидали тебя. Ну, пойдём к княгине.
Задрожали ресницы и губы Лебедяны при виде Искры, переступившей порог её покоев, но лицо женщины-кошки оставалось непроницаемым, словно и не было между ними той ночью горько-нежных слов, жарких объятий и сладких поцелуев. Молча разложила Искра перед нею белогорские самоцветы.
– Выбирай, душенька, камень, какой угоден тебе, – сказал князь. – Яхонты ли лазоревые, яхонты червчатые или, быть может, адаманты – как слеза чистые и точно радуга яркие? Смарагды, помнится мне, уж есть у тебя.
Лебедяна совсем ослабела за своим рукодельным столиком, на руках и ногах точно гири висели, не давая двигаться. Сердце помертвело в груди, обескровленное нежной болью: не улыбалась Искра, не глядела ласково, тёмными и неприветливыми были её очи в эту встречу. Или, быть может, она просто не хотела обнаруживать своих чувств при князе? Лишь на это объяснение и надеялась Лебедяна, потому что поверить в то, что Искра к ней охладела, для неё было смерти подобно. Её пальцы потянулись к голубым топазам – гораздо более светлого оттенка, нежели сапфиры. Переливалась в них нежная летняя синева, прозрачная и лёгкая, как вода на отмели чистейшего озера.
– Вот эти камни хочу, – проронила она.
– Тумпазы? Хорошо, княгиня, будет сделано, – кивнула Искра. – А что за украшения тебе угодны? Ожерелье, серёжки или, может, перстень?
– Пусть будут два запястья и серёжки, – едва дыша, ответила Лебедяна.
– Да чего мелочиться, делай уж и ожерелье, – расщедрился Искрен.
– Как прикажешь, княже, – поклонилась мастерица. – Через месяц будет готово.
На том она хотела уже прощаться, но князь опять задержал её, устроив в честь белогорской искусницы застолье: любил Светлореченский владыка весёлые пиры, хлебосольным и гостеприимным был хозяином. Снова Лебедяна сидела за столом ни жива ни мертва, кусок в горло не лез, и жар с холодом попеременно терзали ей сердце. Как и в прошлый раз, князь оставил гостью ночевать.
Едва все во дворце уснули, Лебедяна бесшумной тенью в белой сорочке выскользнула в сад – лишь платок узорчатый на плечи набросила на бегу. Тёплая ночь благоухала цветами, кузнечики стрекотали свою усыпляющую песню, а шитые жемчугом башмачки княгини приминали росистую траву. Всё в той же укромной беседке среди вишнёвых кустов упала она на лавочку, прижимая руку к колотившемуся сердцу. Придёт ли Искра? Непременно должна прийти, Лебедяна верила в это непоколебимо. В ожидании вышла она из беседки, бродила вокруг неё и обрывала спелые вишенки.
– Опять не спится тебе, княгиня? – раздался знакомый, милый сердцу голос.
Лебедяна бросилась на звук и очутилась в крепких объятиях женщины-кошки. Как безумная, ласкала она ладонями родное лицо, в сумерках казавшееся до жгучей тоски грустным, прижимала пальцы к тёплым губам, шелковистым бровям, изучала ощупью изгибы гладкого черепа. Изящно-округлый затылок на сей раз не колол волосками.
– Родная моя, ненаглядная, – шептала Лебедяна, точно в бреду. – До сих пор я спала... И только теперь пробудилась! Но каким же горьким оказалось пробуждение...