Дочки-матери: наука ненависти

В подреберье кольнуло. Почему-то представилось, как Таська расхохоталась, читая про «пригубить рюмочку» и «ласкучесть». Конечно, она будет ржать, рассказывая своему муженьку, как её родители «пригубляли» по несколько рюмочек водочки зараз чуть ли не каждый день и становились «противными и глупыми». Но ничего — кто ей поверит, кроме её благоверного? Пущай болтает.

Хуже, что она будет болтать (и болтает уже наверняка!) про Гошеньку. Конечно, эта сучка не скрывает, а напротив, благовестит везде о том, какой тот опустившийся алкаш. Как потерял работу, профессию, семью… И какой он извращенец — лапал её, маленькую девочку, когда уже был взрослым. И никакой кляп ей в рот не воткнуть! Одно только счастье: нет у неё никаких контактов с родными и близкими, никому никогда она прямо в глаза эти мерзости не расскажет. Кому она там, в Израиле, может «открыть глаза»? Да никому. Опять же — пусть болтает.

Но самой Антонии было худо, ох как худо от мыслей об этом! Себя-то не обманешь, не уговоришь.

Она вспомнила, как вскоре после Таськиного визга в их доме по поводу Гошиного поведения много-много лет назад, он ввалился к ним, естественно, сильно подшофе, но, как обычно, довольный собой и собственным местом в жизни. Мать покорно и нежно покормила голодного пьяненького сына обедом и усадила его пить чай.

— А у тебя нет ничего вкусненького, да покрепче? — Гоша, как обычно, сощурил один глаз, поднял бровь и ухмыльнулся. Ах, до сих пор видны остатки его былой красоты, его чертовского обаяния и мужской харизмы!

— Я думаю, тебе уже достаточно, — твёрдо отчеканила Антония, не переставая обожать своего единственного и самого лучшего в мире мальчика. — Я как раз хотела с тобой поговорить.

— О чём? — поморщился Гоша. — Опять о работе? Я сильно вас всех напрягаю? Слишком часто и много беру денег? — боже мой, с каким сарказмом он это произнёс! Типа — деньги, фу, низко, как об этом можно говорить?

— Нет, о другом… Хотя, я надеюсь, ты всё-таки думаешь о своём будущем. Как-то его планируешь?

— Ох, ма-а-а… Будущее… Мне уже под полтинник, у меня сплошное прошлое, вот о нём я и думаю, — и засмеялся. Противным пьяным смешком. — Ладно-ладно, давай, трави. О чём бум говорить?

— О Тасе.

— А что о ней говорить? Там, как обычно, говорить не о чем, насколько я понимаю в медицине, — и опять он заржал. Антония почувствовала, как в ней закипает раздражение. Подавив волну плохих чувств к любимому сыну, она по возможности спокойно и даже просто деловито осведомилась у него, что такое было между ним и Таськой в далёком детстве… в какую такую «больничку» они играли? Реакция сына её напугала. Он побледнел, глаза сузились в щёлочки, желваки на скулах напряглись.

— С-с-сука! — прошипел он едва слышно. — Ты её больше слушай! — это он уже кричал. — Лгунья, всегда была мелкой пакостной лгуньей!

Неправда, тут же подумала Антония.

— Никогда ничего не было! Никогда и ничего! Сексуальная маньячка, расфантазировалась! Может, её уже в психушку пора сдать? А то скоро зелёных человечков видеть станет!.. — чем больше он заходился и орал пьяненьким фальцетом, тем горше становилось в душе Антонии. Она слишком хорошо знала своего сыночка. Да и дочь тоже… Всё правда. Всё было. Таська не лжёт. И это страшно. Страшно потому, что существует на нашей планете вот такая информация о Гошеньке, которая теоретически может ему навредить. Как? Да как угодно! Хотя бы просто кто-нибудь поверит Тасе и не подаст руки её мальчику. Побрезгует. Хотя разве он хоть в чём-то виноват? Антония всегда, всю жизнь полностью снимала любую вину со своего сыночка. Искренне ли это было? На самом ли деле она видела в этой грузной и уже далеко некрасивой оболочке почти что ангела, сбившегося с пути, но по сути своей прекрасного ангела? На этот вопрос даже она сама не смогла бы дать честный ответ. Но самая главная её установка, установка женщины и матери велела ей всегда укрывать его от наветов и бурь, от жестокости и неприятностей, от лихих людей и равнодушия — от всего! «А от пьянства не уберегла», — будто бы слышался Антонии чей-то упрекающий голос. Да, не уберегла, её грех! Значит, будет в десять раз сильнее уберегать от всего прочего, от любого лиха! И даже от правды, если нужно. Особенно от страшной правды.

И вот как рассуждает её кот в книге:

«Ах, Ма, Ма… Она у меня умница, добрая, хорошая. Но, между нами говоря, дурочка. Не понимала и не поймет никогда, что не может быть побега от себя самого. Твои потроха всегда с тобой. А сын был слаб духом. Глоток спиртного взбадривал его слабенькую душу, и он находил в этом утешение. Как и весь российский народ. Глоток — и уже откуда-то кураж, лихость, и даже мысль взмахивает крылышками, а на самом деле — обманка и самообманка сразу. И уже пошла-поехала плясать губерния слабой человеческой природы. Родители приискали ему классного врача-специалиста. Но молодой идиот был уверен, что он силен и сам со всем справится. «Мне никто не нужен, — кричал он пузырящимся ртом, — я сам себе врач». Теперь гниет в одиночестве чужой страны. Жена нашла себе другого — нормального, а вот мать сыночка не найдет уже никогда. Я-то знаю, о чем он иногда думает там, далеко. Я нет-нет да захаживаю к нему. Подглядываю. Он думает, что вернется и будет читать и перечитывать книги. А когда-то наткнется на те книги, которые любил в шестнадцать лет, — Бредбери, Шекли, Саймак, Лем, — и уйму им подобных, вспомнит те мысли, те порывы, которые были в нем чисты и прекрасны.»

Кот видит и знает того же прекрасного мальчика, того же ангела, что и Антония. И именно так она и заставит думать о нём всех, кто будет её читать и кто знает её семью.

Что же касается этого его греха из Таськиного детства… Не его это грех, не его! Так легко представлялось: вот они, ещё дети (конечно, дети, в семнадцать-восемнадцать лет мальчишка разве взрослый?) спят в одной маленькой комнате, дочкина кровать находится почти на расстоянии вытянутой руки от кровати сына — именно так и было в их старой квартире… Юноша весь истекает гормонами, он всегда был страстным и эмоциональным мальчиком… А Таська вечно беспокойно спала. И вот она во сне сбрасывает с себя одеяло, и мальчик видит голые девчачьи ноги… и задранную ночную рубашечку… Что творится с юношей? Каково ему? Она, Антония, до такой степени в подростковой сексуальности разбирается, знает. Может ли он, бедняга, сдержать себя?

Коты в новой книге Антонии тоже многое понимали:

«— А сын был как раз хороший, но он был очень слабый, почти бессильный, и ему было тяжело носить большое мальчишеское тело. Он искал способы облегчить это. Мотался на велосипеде, как сумасшедший. Где он?

— Он алкоголик, — ответил я.

— А! — ответил Васька. — Вспомнил. Я его видел. Он шел, как ходит по земле птица с подбитыми крыльями, она ищет смерть.»

Вот именно: большое мальчишеское тело. Тяжёлое от гормонов и чувств. С которым он не знал, что делать и что делать со всеми обуревающими его страстями. А тут — голые ноги и причинное место девчонки, прямо под носом. Бедный Гошка…

Виновата она, Антония, что допустила это. На сто процентов виновата. Да и Таська хороша: молчала, затихла, змея, на долгие годы, в себе носила и растила злобу и ненависть, не забывая, но и не предавая огласке — для чего? Почему? Боялась? А, может, ей даже нравилось? Кто её знает, маленькую заразу, насколько приятны ей были прикосновения и интерес взрослого парня?

Конечно, образ юной сладострастницы никак не вязался с образом тихой и скромной в этих всех отношениях маленькой Таськи, но ведь факт — упрямая вещь: она молчала! Терпела и держала в себе. С чего это вдруг?

«Я оправдаю тебя, сыночка, всегда оправдаю, — мысленно повторяла заклинания Антония. — Тебя не коснётся никакая мерзость, ты и сам себе столько всего напортил, что никто не смеет добивать тебя, дорогой мой. Ни у кого нет такого права».

Антония не раз в этой жизни находила для сына любые оправдания даже в самых его, казалось бы, некрасивых поступках. К примеру, в шальные девяностые, когда бардак был нормой жизни, а ложь — правилом, он, чтобы получить очень выгодную работу в одном новом медицинском объединении, занимавшемся лечением за доллары и прочую вожделенную валюту, объявил себя доктором наук. И раздобыл где-то «диплом». И на работу его приняли, и в очень даже крутые верха он получил лёгкий доступ. И людей лечил, и огромные деньги за это получал. И визитки себе изготовил красивые, блестящие, где на двух языках было написано, что он — доктор медицинских наук. Как тогда этот номер прошёл? Боже, да в те годы какие только номера не проходили! Только Антония и Масик знали правду о том, каким образом его приняли на работу в такую крутую контору. Но к концу 90-х пришлось оттуда уходить по-быстрому, потому что вдруг запахло переаттестациями, проверками всей документации и прочей ревизией. Но несколько лет он продержался. Тогда он ещё работал и, очевидно, неплохо, раз, не будучи доктором наук, вполне успешно лечил людей. Ведь никто не умер, и жалоб не было. Значит, мог? Именно этой спасительной мыслью Антония сына и оправдывала: он лечил людей, лечил и вылечивал. Что может быть прекрасней и благородней? Какая разница, какие у него там «корочки»?

Коты в книге вспоминают:

«Муська говорила, что мальчик был хорош, но в нем всегда царствовало самомнение, что он все знает лучше всех. И Муське был виден этот его раздутый шар «я», и он нес его, куда хотел. Люди с раздутым шаром в себе — самые немощные. Ложная легкость жизни мешает им видеть и понимать. Они уверены — их шар пронесет их мимо беды и зла. Ан нет! Тут-то шар и зависает. А человек до этого просто взял и выпил — и почувствовал взлет и еще большую легкость.

И он перестал чувствовать разницу между полетом и зависанием над бездной своей жизни. Так говорила Муська. Дурачок думал, что он движется, а он висел над запахом спиртного, и так в нем и остался. Остатком разума, он ведь не дурак, он чуял — что-то не так, но зависшему не дано видеть истину.

Проткнись шар сына — он бы мог и умереть, и остаться нормальным. Но сколько раз Ма думала, видя его в отключке: лучше бы я похоронила и отплакала его. Но сын жил, не зная этой молитвы матери».