Дочки, матери, птицы и острова (сборник)

В отстойнике, уже оттуда… плакала женщина. «Паразит! Паразит! – объясняла она нам. – Он думает, что Кравчук лучше Шамира. Ему, видите ли, до зарезу надо на родину. Ему родного дерьма не хватает. Это можно понять?»

Люди молчали, люди думали свою мысль.

Мы все, пронзенные мыслью… Раненные ею.

Поэтому я решила ничего не писать об Израиле. Это еще когда он станет для нас просто местом для экскурсии. «Ах, Мертвое море! Ах, Вифлеем! Ах, апельсиновые рощи!» Это еще когда мы перестанем вздрагивать от информации, что и этот, оказывается, уезжает, а кто бы еще вчера мог подумать?..

Навсегда! Почти волшебное для нас слово. Одно и навсегда. И попробуй нас сдвинь. Или бабушка с клюшкой, как девушка с веслом. Или парень, бегущий от Шамира к Кравчуку. И надо выбрать позицию, с кем, мол, мы, мастера культуры, – с клюшкой или Кравчуком?

А так хочется быть ни с кем. Так хочется быть самим по себе и разделять только свое частное мнение.

Но это только кажется, что так можно. Нас качает совковое или – или. Мы больны одинарностью мышления. Хорошо, это я больна. Не обобщаю. Но Израиль вовсе не собирался помочь мне выбрать позицию. Он оказался всяким, разнообразным, противоречивым. В нем всего было до фига – от декоративно красивых овощей до снобистской спеси эмигрантов семидесятых. От полного раздрая сегодняшних олимов до величайшего покоя сердцевины Иерусалима, в котором я – элементарная частица человечества – ощутила собственное начало, собственный конец и собственную бесконечность. «Как?» – спросите. А я знаю, как? Просто стояла на Храмовой горе, на которой сроду не была, и точно знала, что была здесь, и белокаменный город – часть моей жизни, но и я – поди ж ты – часть его жизни, и у нас общее атомно-молекулярное строение, так это же и дурак – скажете вы – знает, но я ведь не про те атомы, которые в микроскопе, я про другие, из какой-то совсем другой физики… Что делать, если именно тут я шкурой поняла, что никуда отсюда не денусь, даже когда уеду, и так глупо, так бездарно выяснять отношения в бесконечности, дурее дела нет. И пришла простая, как мычание, мысль: все существует одновременно и навсегда.

И Храмовая гора – всехняя. Она – средостение. Она – каино-авелевая.

– Це ж надо! – слышу я с небес голос и смех моей бабушки-украинки. – Це ж надо! Мои праправнуки – в Палестинах! Треба за нымы доглядаты. Земля, Галуся, малэнька-малэнька… А люды таки дурни… Звидциля це дуже выдно.

…И тут закричал муэдзин…

…И вздохнули трубы католического органа.

…И ударили православные колокола.

…И, не сгибаясь даже перед Богом, забормотали евреи свою молитву.

…И нечеловечески красиво пошли по крестному пути Иисуса Христа францисканцы.

…И восемьсот лет знаменитая семья мусульман гордо смотрела на это, ибо она рано-рано встала, чтоб открыть Храм Гроба Господня. А я и не знала, что есть такой гениальный способ окончания идеологических распрей – отдать врагу ключи от святыни, за которую столько лет бились в крестовых войнах. Оказалось – нет у христианина лучшего хранителя, чем мусульманин с ключами от Храма. Господи! Как просто! За восемьсот лет он ни разу не опоздал открыть дверь.

…И любопытные американцы свешивали головы в раскопы Иерусалима, громко удивляясь тому, сколько эпох и времен ушло под землю, а мы все еще как дети…

…И в экстатической молитве застыли над этими же глубинами паломники-японцы…

…И мальчик-араб – ровесник моего внука – предлагал сфотографироваться на верблюде.

А Бог был один на всех, он слушал нас, слышал, и он нас жалел.

– Я тебя никогда не забуду, – сказал мне внук.

Пожалуйста, не забудь, не забудь… Не забудь.